СПОР НА ДОРОГЕ
1
ла поздняя весна сорок шестого года…
По ухабистому, давно не чиненному большаку в Одулею, заметно прихрамывая, брел мужчина средних лет. Время от времени он останавливался и, сдвинув со лба выцветшую солдатскую фуражку, смахивал пот. У покосившегося мосточка, зачерпнув пригоршней воду из ручейка и освежив лицо, путник горестно покачал головой:
— Ну дорожка, ну дорожка! Кто ее только за войну не крошил: и танки, и самоходки, и машины, и обозы всякие. Взрывали их, под откос пускали, а все равно шли и шли, вон как всю размесили!.. Но ничего, теперь уж недолго ей такой оставаться. И гравий для покрытия найдется, и песок, и вдоволь заботливых рук…
Мужчина двинулся дальше, и на всем долгом пути его наметанный солдатский глаз то и дело примечал рубцы и незажившие раны недавней войны. Впрочем, Одулейской волости, как и всему Зилпилсскому уезду, еще повезло. Эти места по сравнению с соседскими пострадали меньше: самые жестокие бои прогремели в стороне.
Мимо путника протарахтела повозка, но он продолжал себе ковылять, лишь покосился на нее равнодушно.
Впрочем, на взгорке ездок придержал коня и, обернувшись, нетерпеливо щелкнул кнутом:
— Забирайся уж, подвезу маленько. Хоть дух переведешь.
Мужчина не сразу последовал приглашению. Взглянул на ездока пытливо, затем уж, тяжело дыша, вскарабкался на повозку. Ее хозяин, человек пожилой, крякнул:
— Да ты ж Пéтер Лáпинь, признал я тебя! Ну и гордец, прости господи! Сам небось замаялся до смерти с этой своей березовой ногой, а ведь не попросит, чтобы подвезли!
— Пробовал — хватит!
— Что так?
Лапинь пожал плечами.
— Видно, боятся хозяева, что у коня хвост отлетит, если — упаси боже! — подсадить голодранца.
— Ты уж не больно серчай. Известное дело: весна! У иной лошадки бока что у заморенного поросенка.
— Как тебя звать, старина?
— Цúнит. Криш Цинит.
— Так вот, папаша Цинит, проезжал тут недавно один, вроде бы даже сжалился: ну, садись, садись, фронтовик! И только я приподнял свою ходулю, как стеганет вороного! Конь рванулся, я шмяк носом в песок. А этот молодчик еще зубы скалит: «Так тебе, красный, и надо!»
Минуту-другую ехали молча. Потом папаша Цинит спросил, растягивая слова:
— Где же ты побывал, ежели не секрет?
— В Зúлпилсе.
— Насчет пенсии, что ли, хлопочешь?
— Нет, с пенсией у меня давно порядок. Всякое другое поднакопилось. Ну и заодно… — тут Лапинь бросил на Ципита быстрый изучающий взгляд, — заодно попросил, чтобы помогли создать в Одулее сельскохозяйственный кооператив.
— Кооператив? — Цинит хмыкнул неопределенно. — Ты же вроде ремесленник, Петер. Что за корысть тебе в крестьянские дела соваться?
Лапинь не заставил себя ждать с ответом:
— У крестьянина жизнь получше — и ремесленнику веселей.
— М-да! — Цинит ненадолго задумался. — Вишь, уважаемый, те, кто подальновиднее, судят так: протяни сатане палец — он отхватит всю руку. Сначала кооператив, а потом и колхоз…
Петер Лапинь и тут не промолчал:
— Не в той стороне сатану высматриваешь, старина! Оглянись-ка лучше на кулаков. Они уж давненько у вашего брата, бедняка и середняка, не то что руку — голову отхватили бы. Да только вот Советская власть развороту им не дает.
Старый крестьянин беспокойно заерзал на соломенном тюфячке.
— Ох и не по нутру мне вся эта ваша вражда! Ты не думай, я тоже хватил лиха в окопах, еще в первую мировую. Да и после тоже жира не нарастил. Сам видишь — пальтишко на мне поплоше твоей шинели. Но я ведь и не тянусь невесть к каким сокровищам. Ковыряться бы спокойно на своей земельке до скончания дней — и не нужна мне никакая там Рига со всеми ее благами и чудесами! Никого я не трогаю, ничего ни от кого не хочу, были бы только в лавчонке соль, керосин да подковные гвозди. Об одном лишь прошу: и меня не трогайте!
Пока Цинит произносил эту непривычно длинную для него речь, буланый незаметно перешел на тихий шаг. Видно, припомнил лошадиную мудрость: «Когда ездоки начинают молоть языками или целуются, коню можно передохнуть и подремать на ходу».
Между тем старый Цинит, опустив вожжи, продолжал убежденно:
— Не зря ведь говорят: птичка в гнездышке сидит — ястреб мимо пролетит. Вот и сиди себе смирно в своем гнездышке, не суйся в чужие дела — такой мой тебе совет. Только-только война кончилась, люди издерганные, злые, подозрительные. Ты к ним со всем добром, а они от тебя в сторону: с чего это чужак нам яблочко подсовывает? Уж не с червоточинкой ли, не с подвохом ли каким?.. Нет, Петер, в самом деле, жил бы ты лучше спокойно, шуровал бы себе рубанками да напильниками. Столярничать мастак, слесарному делу тоже неплохо обучен, с голоду не помрешь…
Его собеседник сидит молча, не перебивает — пусть выговорится человек. Живет папаша Цинит от здешних мест не близко, на самом краю Одулеи. Беседовать с ним раньше не доводилось, слыхать о нем тоже ничего такого не слыхал. А человек он, видно, искренний, хитрить не умеет, что на уме, то на языке.
— Ну, а в молодые годы как? — Лапинь тронул свой черный ус. — Тоже такой вот улиткой прозябал?
Цинит пробурчал в ответ что-то невнятное.
— И все же выковырял тебя царь из улиточного домика, погнал на войну? И не помогла тебе никакая запечная премудрость, вся эта твоя философия тараканья?
У папаши Цинита дрогнул подбородок, густо поросший серой щетиной.
— Да то ж силища! Не меня одного — миллионы от сохи оторвала, погнала на убой. Разве против такой силищи попрешь!
— А вот ведь нашлись люди, поднялись, одолели сообща… Сам-то ты в Октябрьскую куда подался?
— Мало ли в Одулее лесов? Опротивело в людей палить, и в тех, и в этих.
— Понятно. Отсиделся, значит, в тенечке. А потом кулаки на шею сели, так?
— Ну их к дьяволу, кровососов!..
Папаша Цинит в сердцах стегнул буланого кнутом.
— Так как же тебя понимать прикажешь? То сиди дома тихо-мирно, и все беды промчатся мимо. То опять же выходит по-твоему, что и дома не отсидеться — не те, так другие до тебя доберутся… Да, нечего сказать, старина, ценные советы даешь! — Лапинь рассмеялся.
Старый крестьянин, однако, продолжал стоять на своем: о прошлом, мол, толковать нечего — что было, то сплыло. А вот теперь, когда
