В. Лидин
ЛЮДИ И ВСТРЕЧИ
ОТ АВТОРА
Это не воспоминания и не портреты. Это — дань людям, из которых одних видел в действии, знал, с другими дружил, третьи были спутниками жизни. Люди разных масштабов, разных характеров, близкие автору тем, что каждый по-своему оставил глубокий след в его сознании.
ДЕНЬ В СОРРЕНТО
В знойный ветреный день я поднимался по дороге в Сорренто. Была осень, и богатая дарами земля Сорренто растила сливовые и апельсиновые деревья в садах. Почтальон с тяжелой сумкой нес почту к вилле с прикрытыми ставнями, в которой жил замечательный человек нашего времени — Горький. Было какое-то созвучие между этим плодоносным, цветущим миром и последними книгами Горького. Только недавно вышли «Рассказы 1922—1924 годов», «Из дневника» и прекрасные воспоминания о русских писателях.
Посланный мной из соседнего отельчика мальчик вернулся с лаконической запиской от Горького: «Очень рад и жду вас сейчас же...»
Горький сам открыл дверь своего дома. Высокий, чуть горбящийся, как горбятся обычно люди большого роста, с рыжеватыми пушистыми усами, весь круто прожаренный солнцем Италии, он показался мне необычно, не по возрасту крепким. И весь он был необычен, не похож на других, по-волжски окающий, в какой-то мышастого цвета курточке, с жидкой слезой в голубоватых глазах, с раздвоенным кончиком носа, с застенчивой по-молодому улыбкой, в окружении чуждой природы Сорренто.
В огромном кабинете с каменным, как во многих итальянских домах, полом, со столом, поставленным в глубине кабинета, с полками книг — наших, знакомых, несомненно прочитанных этим жадным до чтения и любознательным человеком, — как-то по-путевому, точно в вокзальном здании, затерялся Горький. Он жил в Сорренто много лет кряду, но он был и здесь на пути, как в самые далекие, молодые свои годы. Домом была Россия, удивительно преображенная, вырванная из нищеты и бесправия и эмблемой Союза Советских Социалистических Республик обозначенная на старом здании бывшего русского посольства на Via Gaeta в Риме. В эти годы мало кто побывал у Горького в Сорренто, и гость из Советской страны был для него частицей преобразуемой родины.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — говорит Горький нетерпеливо, — как там у нас? Замечательные дела делаются!
Вороха советских газет, книги — все это перелистано, перечитано, заложено закладками Горьким. Его руки с сухими, выразительными пальцами лежат на столе, он хочет слушать много, обо всем сразу: как выглядят сейчас города на Волге, что делают литераторы, как изменилась за эти годы жизнь? И собачонка Кузя, знающая оттенки хозяйского голоса, начинает по временам вилять куцым хвостиком — столько тепла, восхищения и удивления в голосе Горького.
— Вот вы побывали на Севере... счастливый человек, — говорит Горький, хмурясь, расправляя привычным жестом — согнутым указательным пальнем — усы. — Хотелось бы и мне еще побродить по России, знаете ли... по старой привычке, — добавляет он с горечью, как бы подчиняясь времени и невозможности. — Ну-ка, интересно послушать, что там на Севере делается... как там люди по-новому дела проворачивают?
Он слушает, хмурится, постукивает сухими пальцами по столу, иногда задирает голову кверху, смотрит в сторону, в угол, — так легче удержать непокорную слезу в глазах.
Он знает много, удивительно много; то, что в газетной заметке пробежало иногда мимо нашего взгляда, Горький запомнил, вплоть до местности, где это происходило, до имен изобретателей или первых героев труда, пролагающих дорогу движению рабочей мысли, изобретательству, опыту. И казалось, что за чуть согбенной спиной Горького, за этой грудой рукописей, исписанных знакомым, с раздельными буквами, почерком, не ленивый, изнеженный простор сейчас лихорадочно сотрясаемого сирокко Сорренто, а пейзажи русской земли, исхоженной этим неутомимым ее испытателем и наблюдательным путником. И Горький подбадривает и подгоняет, ему мало часов, мало целого дня: столько надо расспросить, узнать, прощупать.
— Вот-с, — говорит он удовлетворенно, — замечательное явление — русский человек, — и выразительный указательный палец назидающе поднят возле самого носа. — Его, видите ли, батенька, на Западе больше по Достоевскому знают... надрывы и всякая там чертовщина! А он вон какой... весь мир по-новому строить учит.
И опять взгляд в угол, наверх, и удовлетворенное поглаживанье указательным пальцем рыжеватых усов.
В доме солнечно, все полно осеннего благоденствия, зрелости, могучего очередного приношения земли. Горькому тоже на пользу климат; роста он кажется огромного, здоровья окрепшего, мягкий бобрик волос почти без седины, усы неожиданно рыжие — мужчина этак пятидесяти лет. И тут же вдруг мучительное очередное покашливанье...
День летел за окном, его было мало, этого длинного итальянского дня с таким же долгим закатом над Средиземным морем. Вторично почтальон принес тяжелую почту: опять книги, письма, газеты; опять рукописи начинающих авторов; опять искания, вопросы, сомнения. И была какая-то ревнивость в том, как уводил Горький гостя из общего круга семьи в свою комнату, — не все еще он спросил, не все выведал.
— А что делает Пришвин? Вот прислал мне недавно свою книжку. Положение литератора, батенька, сейчас не то, что в прежние времена... страна читает. У меня есть справочка о тиражах Госиздата.
И справочка на нужном месте, под рукой, и знакомым почерком сделаны на ней пометки, вписаны имена забытых писателей прошлого века, которых обязательно надо переиздать: память у Горького огромная, поражающая, даже пугающая иногда энциклопедичностью, словно выштудировал он назубок имена и цифры. Тиражи Госиздата небывалые, и согнутым указательным пальцем Горький с довольством расправляет усы. С литераторами у него особая, любовная, проникновенная переписка, и когда сухие его пальцы постукивают по столу, кажется, что он вопрошает:
— Ну, а вы что сделали для народа, молодой человек?
— Вот, говорят, какой-то чудак изобрел замечательную счетную машину... наш русский чудак, изобретатель, — говорит Горький растроганно. — Удивительная, знаете ли, наша страна, что ни день, то новое изобретение. Вот что значит, когда народ разбужен для действия, батенька...
В большом и шумно населенном доме Горький показался мне одиноким. Одинокая фигура этого труженика, первым начинавшего рабочий день, с самого раннего часа склонялась за большим столом в кабинете, скорее похожем на просторную залу. Она была почти затеряна в нем, эта сухая фигура, с худыми, длинными, скрещенными под столом ногами, с двумя врезанными над переносицей морщинами, с большими роговыми очками, этой единственной данью возрасту, и с неутомимой рукой, наносящей знакомые, широко отделенные одна от другой строчки с раздельными буквами... И
