Алексей Грачев
Ищите ветра в поле
Повесть
Глава первая
1
Приходило в упадок крепкое хозяйство Никона Евсеевича Сыромятова. Так береза в сильную и долгую жару отсыхает где-нибудь на бугре. Сначала верхние листья сворачиваются в трубочки, потом нижние — хоть табак кроши из них и кури. И береза уже не береза, а веник, в небо тычется с треском сучьев. Была у него сыроварня — катались, постукивались сырные шары. Приторговывал он ими на станции, а то зимой вез лесорубам. Так нет — построила местная власть свой сыродельный завод при совхозе «Коммунар», что в пяти верстах от Хомякова. Чередой побежали деревенские на молочный сливной пункт, как он стал называться. С ведрами, с бидонами наперегонки — выгоднее, как же, на пару ломаных грошей. Лучше сапоги сносят, чем переплатят копейку ему. Ух ты, японский бог, как любит повторять Никон Евсеевич дело и не дело. Зато теперь в сыроварне темень и сырость, как в болоте, — лягушек прорва наплодилась, мокрицы.
Есть у него молотилка. В двадцать втором году купил у разорившегося помещика. Американская, от Мак-Кормика. Возили мужики к сараю свои снопы, молотили под четыре лошади. Бежало зерно ручейком, бежали деньжата в карман Никону Евсеевичу. Не ахти сколько, но зато постоянно. Не замерзал, почитай, круглый год этот ручеек. Так нет — надоумились вдруг на сходе «лежкомовцы», как зовет их Никон Евсеевич, про себя конечно, да в уикземотдел — клянчить свою молотилку. Денег наскоблили, и вот тебе — стоит теперь в общественном сарае у пруда общественная молотилка. А машина Никона Евсеевича молчит, пылится, ржавеет. Придет к ней, точно к корове в хлев, обойдет, погладит холодные бока, эти выбитые крупно буквы, указывающие на владельца молотилки Мак-Кормика, скажет:
— Эх, черт, выплавил машину, а не знаешь, каково теперь мне с ней в Расее, в деревне Хомяково, в лесной да болотной глухомани. Эх ты, американец-капиталист!
Но и это бы ничего. Испортится молотилка — придут мужики к нему, не пропадать же зерну. И сыроварня — бог с ней. Но вот и землю собираются отобрать у Никона Евсеевича. За спекуляцию. Так пояснил на сходе землемер Демин. Объявил во всеуслышание. Мол, за спекуляцию клин Сыромятова отобрать и передать бедноте. На его, заправленном, значит, клину образуется широкое поле, а потом совместное товарищество.
Ух ты! Будто вилы в нутро Никону Евсеевичу. За что же так-то? Что же он — и взаправду спекулянт? А ведь как получился такой большой клин? Придет мужик, скинет шапку у порога: мол, возьми земличку, Никон Евсеевич. Надо заправлять, а навозу нет, в город ухожу на заработок. В «шестерки» там или в каменщики. Или в контору с карандашом за ухом. В грамотеи... А зарастет земля, жалко...
Зарастет и верно. Бурьян, он не дремлет. Он за один год выплеснет как лес.
— Сколько тебе за полосу? — спросит Никон Евсеевич.
— Пятерку.
— И двух рублей хватит, — ответит. И соглашается мужик — все же деньги, чем ничего. И получается, что посадит на этой бедняцкой земле картошку Никон Евсеевич, а по сельсоветскому учету земля эта не облагается налогом. Доход потому что с хозяйства низкий. Значит, аренда Никона Евсеевича, а налог бедняк не платит. Пусть и хитро, так ведь сами шли и кланялись. Теперь, значит, все эти клинья, как космы волос со лба ножницами.
Ух ты — так и торчат в нутре вилы по черенок. Вытянуть бы их с кишками. Схватится за живот — нет там никакого черенка, а только боль, точно стекла наелся. Там же на сходе сказано было землемером, что, мол, не совсем отнимают земли у Сыромятова. Коль захочет, пусть в общее поле идет со всеми. А не захочет — пусть у дальнего лога, у леса, берет полоску. Полоску с травой-белоусом, с дресвой или глиной, которая горазда только на русские печи, а не хлеб родить или там картошку с морковью.
От доброты этой деминской нет покоя. На-ка, приехал и милостиво разрешил в дальнем логу. С кем поделиться бедой, кому выплакаться в кафтан? Ан и некому. Люди вроде бы все сами по себе.
Жил Никон Евсеевич с дочкой Валентиной. Лицом приятна девка, глаза большие. И губы пухлы по-девчоночьи, и щеки румяны без натирок там из свеклы или моркови. А мешковата, неповоротлива, култыхает с боку на бок по-утиному. За мешковатость эту и до сих пор не нашелся парень для Валентины. Бывает она на деревенских «сводах». Оденется богаче всех, в нарядах, что купчиха: при браслетах, кольцах, при серебряных застежках, в платье с двойным «газом» на груди. Сядет и ждет. А бабы деревенские зло шепчутся, за своих дочек беспокоятся, поругивают ее втихомолку: куда приперлась, сидела бы уж дома, не мозолила бы глаза. Слышит все это Валентина, и, когда возвращается домой, нет злее существа на свете, чем его дочка. Цепная собака — милое дело по сравнению с ней. Все швырком, все с руганью, все с визгом, хоть уши затыкай. Уткнется в подушку, вдруг завоет — фабричный гудок, а не девка. Потом затихнет, снова закултыхает по хозяйству. Жить-то надо, не вешаться из-за этого, что парни смотрят сквозь нее, как сквозь стекло. Была бы мать, может, и утешила. Но жена Никона, Анастасия, попала под случайный выстрел в гражданскую войну. На пожне ворошила сено, а проходящий кто-то пальнул из винтовки, положил бабу на сухое сено одной пулей. И за что? Почему? Так и не нашли того человека. Может, взамен мишени для тренировки выбрал он жену Никона Сыромятова?
Сам Никон Евсеевич в это время был в зеленом отряде у Чашинского озера. Собирался под водительством белогвардейского офицера Баранова идти даже на уездный город. Но хватило красному отряду одного пулемета, чтобы все это сборище разбежалось кто куда. Вернулся и Никон Евсеевич темной осенней ночью. Все ждал, что придут за ним и поведут в трибунал. Но обошлось. Соседям стал пояснять, что был он в Рыбинске и что помогал родне дранить крышу. А такое и правда было. Помогал брату Аникею подлатать дыры в крыше над амбаром. Держал Аникей постоялый двор при Талгском подворье с рестораном. Ну вот как-то и
