Юрий Нагибин
Перед праздником
РАССКАЗ
Первой проснулась сегодня Наташа. Это было не по правилам: первой всегда просыпалась мать. Но сейчас мать еще спала, широко раскинувшись большим телом на кровати, а под мышкой у нее, как в гнезде, скорчившись, спал Витька. Лицо матери, обращенное вверх, было красновато-смуглым и блестящим, будто крытым глазурью, рот с пунцово-красными твердыми губами широко открыт. «Какая красивая у нас мать!» — радостно подумала Наташа.
Торфяники, приехавшие накануне в новеньком ярко-голубом «Москвиче», тоже еще спали на двух тесно сдвинутых раскладушках. Из-под одеял торчали две макушки: седая — Ореста Петровича и черная — того новенького, который приехал с ним.
А на одной с ней кровати, сжав кулаки и громко дыша в подушку, спал одиннадцатилетний брат Колька. Наташа провела пальцем по косточкам Колькиного хребта. Брат вздрогнул, но не проснулся.
Наташа засмеялась. Она поняла сейчас, что проснулась так рано от счастья. Это счастье пришло к ней во сне. Отчего же она так счастлива? Оттого ли, что завтра Первое мая и уже сегодня не надо идти в школу? Оттого ли, что начался клев чернухи и в тихий поселок нахлынула тьма-тьмущая рыболовов? Оттого ли, что отец обещал покатать их на новом моторе, который он наконец-то приобрел для своей узкой, длинной, похожей на индейскую пирогу лодки? Или оттого, что она вчера обыграла Кольку во все игры — и в классы, и в чижика, и в городки, и в прятки? Или же от всего этого вместе и еще от чего-то неясного, легкого и щемящего, что ей трудно было, да и не хотелось назвать?..
Наташа спрыгнула с кровати и сразу попала ногами в разношенные спортивные тапочки. Натянув узенькое платьице, сшитое матерью больше года назад, она ненароком коснулась своей уже округлившейся, твердой и теплой груди, вспыхнула и стремглав кинулась в кухню.
На печи за ситцевой занавеской спал отец, поздно вернувшийся с ночного дежурства. Стараясь не шуметь, Наташа быстро ополоснулась под жестяным рукомойником и выскользнула на улицу.
Как много здесь стало зеленого! Вчера еще только смородина, рассаженная вдоль завалинки, зеленела маленькими тугими листиками да трогался в зелень лозняк у реки, а сейчас зазеленели ветлы и даже старые березы на другом, высоком берегу раскрыли свои листочки. Раньше такого никогда не бывало: березы намного отставали от ивняка, тот уже пологом завешивал реку, а голые березы лишь лиловели набухшими почками. Может быть, это сделали вчерашние грозы? Они бушевали весь день, до самого вечера. Бурные, теплые, они заходили с Большого озера, с московской и ярославской сторон и разражались над самым поселком. Когда ливень утихал крупными гулкими каплями, небо окрашивалось в тускло-желтый цвет, будто за хмарной наволочью накалялись новые грозы. Земля курилась душно, парко, и чуть не на глазах ползла из нее трава, а потом небо проблескивало стальным огнем, волнами набегал глухой гром и, прежде чем он затихал, вспыхивал волосок молнии, небо раскалывалось вдребезги, и сразу вхлест ударял ливень. Но даже в самом разгуле грозы где-то в небе оставалась чистая просинь, маленькое окошечко, куда заглядывало солнце, и оттого грозы не пугали; все казалось, что за ними придет что-то радостное…
Несмотря на ранний час, земля пахнет остро и сильно, будто ее уже успело припечь солнце. А солнце даже не поднялось над частоколом дальнего ельника, и крестовины еловых верхушек угольно чернеют на золотом фоне.
Наташа обогнула дом и вышла на огород, уклоном сбегающий к реке. Скворцы бродят по земле, собирая всякую всячину для своих гнезд. Они делают это хозяйственно и жадно. Вот один подцепил куриное перо, но не полетел к своему домику, а забрал еще витую стружку; ему и этого показалось мало; исхитрившись, он ухватил клювиком обрывок красной тряпки, после чего хлопнул крыльями, подскочил и полетел низко над землей на соседний двор.
А за мостом уже чернеют в воздухе тонкие удилища рыболовов, вьются дымки костров. Наташа поднялась на бугор и всплеснула руками: от моста и вверх по реке, сколько хватал глаз, оба берега были усеяны рыболовами, а по ту сторону, где в зеленый берег широким клином вдавалась песчаная сушь, грудилось до полусотни легковых и грузовых машин, автобусов, мотоциклов. Наташа побежала к реке…
Марья Васильевна проснулась чуть позже дочери. Оттого, что она лежала навзничь, она захлебнулась дыханием, ей померещилось, что она тонет. С громким влажным вздохом она привскочила и села на кровати. Кругом все было привычное, обжитое, милое и безопасное. «Дура старая!» — любовно обозвала она себя. Она уважала странное в себе: диковинный сон, внезапный приступ задумчивости или неудержимого смеха. Она чувствовала в этом скрытый запас нетронутой внутренней жизни. Ей казалось, что с другими такого не бывает. И пока она ласково корила себя за «чудину», ее дневной, практический разум уже включился в окружающее.
Наташи нет, умчалась, не попив чаю… Колька спит на левом боку — значит, не скоро проснется. Он пробуждался так же, как мать: сперва переваливался с левого бока на правый, потом на спину и тут почти сразу терял сон… А Витька чего-то шебуршит во сне, сучит ручонками по простыне. «Это он машину вытирает!» — сообразила Марья Васильевна. Влюбившись в новенький, сверкающий «Москвич», он вчера весь вечер до полной устали вытирал его нахлестанные бока. Силенок у Витьки мало, он больше размазывал грязь, но хозяин машины, пожилой инженер Орест Петрович, не велел ему мешать: пусть трудится… Что-то сдал с прошлого года Орест Петрович, осунулся, под глазами синева. А каким молодцом приехал сюда в первый раз, лет восемь назад! Подбористый, крепкий и хоть седой, да с черной бровью и черноглазый. И когда глядел на Марью Васильевну своими черными глазами, на нее всегда находила «чудина»: то в смех ее бросало, то чуть не в слезы, и все горшки срывались с рогача. Конечно, ничего такого между ними не было, она против своего Степана сроду ничего не сделает, а все же вспомнить приятно. С тех пор он всегда у них останавливался. В прошлом году открылся дом для приезжих на десять коек, а Орест Петрович все равно попросился к ним. Привык. Пусть живет, для хорошего человека места не жалко.
Марья Васильевна оттолкнулась кулаками и стала на пол. Надев через голову юбку и с трудом застегнув на огромной груди вечно лопающуюся в проймах кофточку, она сунула ноги в сапоги с надрезанными голенищами. Потом, сама удивляясь обилию и весу своего
