издательских барышень на поэтические кутежи – это добрая традиция.
Её рука – это ручка фарфоровой куклы, только вместо бутоньерки у ней папироска. Вот уж fleur du mal[15]! Стоило бы издать такую открытку. Становится душно, от непривычки лицо барышни идёт пятнами, и я приоткрываю окошко. Я ещё раз трогаю её ручку – уж не пытаюсь ли оживить фарфоровую куколку рукопожатием? Как у Пушкина, только – фарфоровая гостья… Что это? Её точно током ударило – папироска летит в окно. В чём дело, bébé-Ляля? Так-с, значит, наша куколка ожила.
Она оглядывается, как спросонья: Илья Ефимыч, Илья Ефимыч… Я уж 30 лет и 3 года Илья Ефимыч, даже дольше. А ты думала, я Сальтеадор-разбойник, похититель барышень? Я хоть и пьян, но из хороших дворян. Господи, она и правда гимназистка…
Никитин, говорю я, девица начинает шуметь, поворачиваем оглобли, я сейчас скажу возчику. Моему Никитину не нужно повторять дважды. Всё-таки хорошо, что она уже не служит у старого Маркса: не хватало ещё историй с вопящими барышнями и их отцами. Какое-то впадение в детство, ей-богу.
Девица сдерживается, но я вижу, что её так и подмывает открыть рот: крику быть, как сказал бы царь Пётр. Спасибо только Никитину, чьих лапищ не сумела бы избегнуть даже сарептская вдова[16]: он как ни в чём не бывало продолжает трубить вовсю, вот уж тундряной олень! На него давно пора навесить Екатерининский крест за умение утихомиривать девиц. Ему всё нипочём.
Мы подъезжаем к месту обретания барышень – bébé-Ляля смотрит на меня, как астматик на кокаиновые капли. Да, милая барышня, это ваш дом. А вы что ожидали – пещеру Сальтеадора-разбойника? Я высаживаю её, как самую настоящую куклу. Никитин клянётся, что эта встреча наполнила его доселе пожухлое существование натуральным пленительным счастьем. Она так и остаётся стоять на ветру – выброшенная привередливой хозяйкой кукла, не умеющая сама разогнуть свои фарфоровые ручки и ножки.
Уже через час мы с Никитиным и парой лучших ребят Петербурга, с которыми через неделю поедем выступать в Ригу и Варшаву, пьём шампанское в Медведе[17], и сидящая на коленях Никитина coquette замечательно умеет сама разгибать свои ручки, если нужно закурить папиросу.
Я зачем-то смеюсь своим и чужим шуткам так, точно месяц жил на необитаемом острове. Мерзкий разговор с редакцией, с издательством и с моим батюшкой – всё после. Шустовский коньяк, свежая буженина, гавенеровские сигары – вместо этого мы пьём французское шампанское и закусываем поцелуями живых, а не кукольных губ.
Позже в ватерклозете горит лампа с красным абажуром. Я опускаю глаза: мои руки, белая чаша – всё красным-красно. Мне становится страшно, и из глаз бегут слёзы.
Вернувшись, я развлекаю себя мыслью, что пушкинский Каменный гость утянул своего неловкого оскорбителя в преисподнюю, а сегодняшней Фарфоровой гостье, чтобы вернуться и утянуть меня, потребуется порядком попыхтеть, дабы разогнуть свои фарфоровые ножки… Зала кружится вокруг меня, и я слышу щебет Никитинского голоса. Право, вот медведь!
***
Фарфоровая девица
Не успел и час рассветный минуть —
Обратились твои губы в глину.
Уж устам не пыхать жаркой кровью,
И навек застыл оскал фарфорный.
О, не будьте бледно-хрупки, перси!
Об пол вриз, моя соловушка, не бейся!
Но перстам не удержать пожатье,
И, фарфорные, они лежат на платье…
Не вздымаются, зажаты в лифе, перси,
И, фарфорное, в груди умолкло сердце.
Глазки не узнают меня боле,
Ручки разогнуться уж не вольны,
И всей страсти и огню моей десницы
Жизнь не внесть в фарфорную девицу.
Кукла в брючной паре
Вторая встреча выпала на последний день лета следующего года.
В августе Ляля Гавриловна сначала прочитала о смерти Левитана, а через несколько дней узнала, что умер старший брат поэтессы Соловьёвой, Allegro, которую она видела на том незабвенном вечере. Говорили, что он был мудрецом и заживо утопил себя в живице[18]. Наконец, в последнюю неделю лета скончался Ницше.
Ляля жила с Танюшей, давала несколько уроков и работала у Мони Гутновича. Но иногда ей хотелось, чтобы городовые всё-таки выследили Гутновича и пришли к нему с обыском, и тогда бы она радостно крикнула им: да, я знаю Гутновича!
Одним вечером Ляля Гавриловна заметила, что заполнила свою жестяную коробку. Она пересчитала и от волнения вынуждена была сесть: там было без малого двести рублей.
На другой день, проходя в обед мимо книжной лавки, она увидала, что в новом издательстве «Скорпион» вышел сборник разваловского кружка Астарте «Flores mortis»[19].
Эти события впоследствии совершенно переплелись у неё в сознании, и, обращаясь к развороту Бликов и теней, она благодарила его за то, что это он дал ей силы в минуту невзгод.
В тот день Ляля Гавриловна с верной Танюшей пошла подать заявление на Бестужевские курсы, но его не приняли: у Ляли Гавриловны не было родственников в Петербурге, что оказалось обязательным условием для приёма. Ляля Гавриловна этого не знала. Она почему-то почувствовала себя опозоренной и едва различала, что происходило вокруг, когда они после дошли до Невы, перешли по мосту и зашагали по Университетской набережной. Двести рублей в мешочке, спрятанные в портфеле, казались ей тяжелее трёхпудовой гири. Она подумала, что вдруг он, он сейчас увидит её, опозоренную, и в отчаянье отворотила лицо вбок.
Было тридцать первое августа – день смерти Бодлера. Было прохладно, и ветер нёс в лицо искристую влагу. Ляля Гавриловна даже чувствовала удовольствие, и ей хотелось говорить ветру: ну же, ну же, ещё, неужели ты не способен на большее?.. Внутри у неё всё было напряжено и стояло колом, сердце билось часто, она не могла остановиться, чтобы снова и снова не вспоминать вопросы приёмщиков на курсах и свои ответы.
А известна ли вам сумма годового взноса и имеется ли у вас оная, спрашивают они. Проживаете ли вы с родителями? Раз нет, так, стало быть, у своих петербургских родственников? Вынуждены отказать, милостивая государыня, так как проживание курсисток на квартирах и вне надзора семьи совершенно недопустимо-с…
И вот на неё уже не смотрят, как будто она не более чем голубь, случайно залетевший в чердачное окно. Ни единого слова от неё более не ожидается – она чернавка, замарашка, нищенка, холопайка, пахнущая луком и убожеством, вот кто она для них. Ей даже стало тяжело дышать:
