1– А теперь, смотри, всё в «фордах» и «мерседесах» ездиют. Один, значит, Президента нашего охраняет, другой – финансами командует. Да я бы свою жизнь ему на секунду не доверил, ведь продаст, недорого возьмет. Да и второй, чистоплюй, интеллигентик, а ведь он-то Верку и пришил, профессорский сыночек, чистюля-то наш!
Тимофеев замолчал. Турецкий тоже молчал, пораженный услышанным. Так вот оно что – начальник спецохраны Шилов, фактически второй человек в стране, и сам товарищ Корсунский, этот уже человек номер три в государстве, – и есть Скронц и Пупотя. И сразу все встало на свои места, вернее, только начало вставать, потому что новости были чересчур неожиданными и серьезными, чтобы вот так, походя их переварить. Турецкий моментально стал просчитывать все, что знал об этих людях.
– Значит, говоришь, в карты проиграли? – задумчиво спросил Турецкий.
– Мода такая была, а Скронцу деньги нужны – для отца вроде. Уж что там у него с отцом, этого я не знаю. Может, проворовался, а может, и еще чего. Врать не буду. Но только они с Пупком напару народ на пляже чистили. А тут, глядишь, промашка вышла, вот и проиграл.
– Кому проиграл-то, не знаете? – спросил Турецкий.
Тимофеев как-то странно поджал губы, скукожился и ответил:
– Кто ж его знает, кому он проиграл. Много у нас на плотине было разного народу.
«Ах, вот оно что, – мелькнуло в голове у Турецкого. – Тебе самому-то и проиграл. Значит, не так уж ты и не виновен в смерти Веры Семиной».
– А этот? – спросил он, указывая на Леху Шилова. – Меня больше всего интересует вот этот.
– А вы не дурак, гражданин следователь, – усмехнулся Тимофеев. – Этот у них самый главный и есть. Где он сейчас, не знаю, врать не буду. Но сильный человек, ох сильный. Его пуще других берегись, он на все способен. Где он есть, не знаю, но где-то быть должен. И наверняка большими делами ворочает. И где-то от них недалеко, ведь они одна шайка-лейка. Он ведь Пупку-то братан двоюродный.
Тимофеев снова взял в руки снимок:
– Так по фотке-то этой его, поди, не узнаешь. Я вот и Пупотю бы, наверно, не признал, такой он теперь стал мордатый. Я-то его за эти годы видел несколько раз, потому понимаю, какой он теперь. Раньше он особенно глаза-то не мозолил, особенно когда в ГэБэ состоял, а теперь-то он так осмелел, что иной раз в телевизоре мелькает, ничего не боится.
– Да, Вячеслав Михайлович, – покачал головой Турецкий, – задали вы мне загадку.
– Это не загадка, – зло усмехнулся Тимофеев. – А раз вам нужна загадка, так вот, слушайте: что делать, если преступления не совершал, ни за что десять лет по лагерям оттрубил, здоровье все потерял, и все ни за что! Что тут поделаешь, а? Что скажете?
– Не знаю, Вячеслав Михайлович, что вам и сказать, – честно ответил Турецкий, – дело было давно, скоро сорок лет. Если и были какие улики против Корсунского и Шилова, то их давно уже нет. Вы настаиваете на пересмотре дела в порядке надзора?
– Да Бог с тобой, Александр, как, бишь, тебя по батюшке, какой пересмотр дела? Какой надзор? И судимость за давностью снята. Что это сейчас в моей жизни поменяет? Ничего не поменяет! Как живу, таким макаром уж и помру, немного осталось. А только злоба у меня внутри все кипит, не остынет. Как бы отомстить тому душегубу.
Тимофеев сжал губы, и в его узких глазах полыхнула настоящая животная ненависть. Турецкий подумал, что ему не хотелось бы, чтобы его кто-нибудь ТАК ненавидел.
– Кого вы имеете в виду? – спросил Турецкий. Ответа не последовало, и Саша продолжил: – Собственно, вы уже многое сделали для того, чтобы их разоблачить.
– Это не то! – процедил сквозь зубы Тимофеев. – Это что! Вы их культурненько прижмете, а они отвертятся, вот увидите. Слишком уж большую силу они получили. Да что вы думаете, они самим Президентом вертят как хотят. – Он снова усмехнулся и посмотрел на Турецкого в упор. От этого немигающего взгляда Саше стало не по себе. – Вы что думаете, сидит этот пентюх в своей вонючей хибаре и о делах государственных рассуждает? Что он там понимать может? Может, представьте себе, гражданин следователь. Я давно за этой парочкой слежу. Если знать, кто они такие, многое понятным становится.
Турецкий напряженно молчал, не прерывая собеседника, но и не соглашаясь с ним. Он ждал, что еще скажет этот странный человек.
– Вы их культурненько в «Матросскую тишину» – и то, если вам пофартит. Ну, посидят годик, отдохнут. Как теперь при вашей демократии положено: ужин из ресторана будут заказывать, тут тебе и телефон, и цветной телевизор. А потом или амнистия, или «за отсутствием состава». Нет уж, будь моя воля, они бы баланду из параши хлебали. – Тимофеев замолчал, но с полминуты глаза его и все лицо, сжимавшиеся кулаки продолжали приговор. Чуть успокоившись, он продолжил: – Уж я бы нашел, я бы придумал такие пытки, которые им и не снились. И главное, чтобы ОН попался, я бы его покромсал, я бы убил его, но сначала он припомнил бы тот день. И умылся бы слезами. Он бы молил меня о пощаде, но я бы его не пощадил…
Турецкий подумал, что скромный сторож с молочного завода мог бы при других обстоятельствах вырасти в первосортного офицера внутренних войск, дослужиться до начальника лагеря, заработал бы за служебное рвение орден Трудового Красного Знамени, никак не меньше. Может, и Героя соцтруда. У такого бы все план перевыполняли.
