а это можно?
– А они что делают?
– Ваше высочество принцесса, а так разве разрешается?
Карина рисовала на белом заборе. Справлялась брызгалкой, а Гюрза помогал красками. Сердечки и деревья, цветы и кораблики. Штрихи Карины Гюрза обрисовывал вязью. Синий, рыжий, зелёный. Цвета такие яркие, что, кажется, можно взглядом втянуть в себя – и душа тоже станет синей. Или рыжей.
Саша предупредила только старших над домами – в Садах сегодня будут увеселения, пусть все гуляют, и наказанные тоже. И вот сейчас ходила в отцовском камзоле поверх странной одежды, ходила – и смотрела, как дети медленно, но верно стягиваются к тому самому дому номер восемнадцать.
Ничего, надо же с чего-нибудь начать. Не театр же разрисовывать…
Ворох курток, и шарфиков, и накидок она прислала со служанками ещё даже до того, как отправиться к тронному залу разбираться с дедушкой, – вот только из детей никто не оделся. Мёрзли в тонких рубашках и штанах, и платья не теплее.
– Точно можно, – сказал Гюрза. Мальчик лет десяти всё на него косился, но не заговаривал. – Да, точно можно рисовать. А не понравится – смоешь. Вот, бери кисточку. Смотри же: я рисую, и мне ничего не делают. Вот принцесса стоит – и ничего не делает, да, Саша?
– Ну и что, – сказал мальчик, – а король?
– Король сказал принцессе делать что она захочет.
Ой не так это было, ой не так. Но ведь отец во имя собственного же престижа не станет поворачивать тут всё назад!
– Правда сказал?
– Честное слово, – сказала Саша, – честное принцессино.
Вот если бы это говорила не она – сейчас бы точно почувствовала чеснок.
– Внимание-внимание! – Карина забрала рожок у Олеандра, и теперь голос её разносился над Садами. Над грядками с клубникой и капустой. Над загонами для кур. Над домиками. Над театром, где отец. – Внимание-внимание, воля принцессы! Все могут расписать заборы и дома́, как они захотят, повторяю: все могут рисовать, что им захочется!
Гюрза заранее насотворял и красок, и кистей, и бумаги на всякий случай – у каждого дома. Иногда только брал Карину за руку. Тот мальчик наконец тоже взял кисть – и нарисовал птицу. Воробья.
– Ну супер же, – сказала Карина, – кто ещё?
– А дайте-ка я тоже, – сказала Мелисса и принялась рисовать подсолнухи и васильки.
– А у нас, – начала было одна девочка, – а у нас дома…
– Да?
– А у нас семечки всегда птицы съедали!
Медленно, медленно за кисти брались новые дети. Саша наугад накинула на плечи пару курток:
– Вот видите же, я в камзоле? Видите, я в разноцветном под ним? А вам почему нельзя?
Кто-то рисовал серым, кто-то голубым. Кто-то отложил кисточку и сел на землю. И у других домов, сказала Мелисса – и не было причин не верить ей с её зрением стражницы, – так вот, у других домов происходило то же самое.
– То небо красится, – сказала уже знакомая им всем Ириса и пнула траву, – то рисовать вдруг разрешат!
– Можешь не рисовать, если не хочется.
– А если я не знаю, что мне хочется?
Гюрза уже кого-то прижимал к себе. Всё-таки нужно к театру – птицы же ведь ждут…
– Ну где там эти-то, с их музыкой? – спросила Карина вполголоса и тут же закричала: – Эй, народ, кто со мной? Театр распишем!
За ней пошли – за ней и за Гюрзой, молча, и совсем маленькие трогали цепочки на её шортах, а старшие шли поодаль, как будто сами по себе.
– Ваше высочество!
– Я слушаю?
– А дневники не надо заполнять?
– Сегодня ничего не надо. Такой день.
– А небо падает потому, что мы кричали?
– Оно не падает! – возмутилась Карина в этот звукоусиливающий рожок.
– Ещё бы оно падало!
– Ну-ка возьми-ка у Карины эту штуку и закричи в неё, – велела Саша девочке, которая про небо и спросила, – бери и кричи, ничего не упадёт. Я как принцесса тебе это гарантирую.
– Я не могу кричать!
Тогда Саша взяла у Карины эту штуку и крикнула в неё сама. Спросить потом хотя бы, как называется…
Сколько же их было! Сколько ладоней, маленьких и чуть побольше, было сегодня вложено в её руку! Сколько дёрнуло за юбку! Скольким она протягивала что-то из огромной корзины – вообще-то это мамина была корзина для пикника – и чего она только не дарила: и браслеты, и кольца, и бумагу с красками! Не то чтобы ей не доводилось двигаться в толпе, но то всегда была толпа взрослых, где она одна ребёнок. Или почти одна. А сейчас она шла в толпе детей – а кем была сама?
Театр весь зарос плющом – пустого места нет.
– Вот, – сказал подошедший Олеандр, – вот как надо закрываться. Я могу иссушить, но он вырастет вновь.
– Благодарю, – сказала Саша, – пока что не нужно.
Если отца не выманят крики Карины в серый рожок, то ничего уже не выманит.
– Ваше высочество, – сказала старшая восемнадцатого дома, – все всех привели, как вы и велели.
– Благодарю, – сказала Саша, – вы хороший голос.
– Ваше высочество, а как зовётся эта штука?
Она имела в виду звукоусилительный рожок.
– Да микрофон это, – сказала Карина, – странно только, что без всего работает.
Кстати, самое время его отобрать.
– Отдай, – потребовала Саша, – мне нужнее.
– Бери, конечно.
Что им всем сказать? Вот они все – кто встал, а кто расселся вокруг театра на влажной траве. У всех никого нет, иначе они не попали бы сюда. Что им сказать? «А я сегодня прогнала своего же дедушку»? Ириса из первого ряда показала ей язык. Ой, ладно, вот подумаешь! Сейчас скажу, что нужно, да как покажу в ответ.
– Мне жаль, – сказала Саша, – мне жалко, что я не была здесь раньше. Вы знаете, я, может быть, никогда больше не увижу своего отца. И маму тоже. Я не знаю, как так успело получиться, что я осталась одна.
Старшие переглядывались. Мама вообще-то написала ей письмо – да, но сама-то не пришла! Писать нетрудно.
– Итак, я одна, – сказала Саша. Ой, голос дрожит – будто и впрямь лет пять ей, а не двенадцать, то-то бы дедушка сейчас порадовался. Но дети же как будто слушают? – И я… никто не должен быть один. Мне так… простите.
– Ты врёшь!
Вскочили старшие по домам, вздрогнул Гюрза.
– Ты врёшь, ты врёшь! Вам никому ничего не жаль!
А кто кричит – не разобрать. И тут Инжир заиграл.
Какой-то очень жёсткий звук, как из этого микрофона, – силой напоённый звук. И как будто немного забродивший. Как будто есть звуки как сок, а этот был как сидр. А потом заиграли флейты.
