оплаты простоев и брака. Так что по-всякому бывает — разом густо, разом пусто.
— Ах вот оно как… — сочувственно протянул Аким Иванович. — Рисковое, значит, дело. Выходит, спокойнее два раза в месяц зарплату получать. Хоть меньше, да вернее.
Беседа затянулась. Когда церковные часы напомнили о себе, сначала деликатно пробив четыре четверти, а потом настойчиво и сильно одиннадцать, Балатьевы распрощались с гостеприимными хозяевами и отправились в гостиницу, которая находилась на крутояре и была перестроена из бани.
Приуныли, увидев, что ни в одном окне нет света; обрадовались, когда на стук кто-то откликнулся, и оторопели, когда открылась дверь. Дежурной по гостинице оказалась — тесен мир! — Заворыкина. Время обошлось с ней милостиво, она по-прежнему была в теле и цветуща, только чертики в глазах не бегали, — может, тоже от неожиданности…
Пригласив гостей в крохотную комнатенку дежурной, забрала у них паспорта и растерянно забормотала:
— Что же мне делать с вами, что делать?.. Отдельной комнаты у меня нету. Это, значица, про вас из Перми звонили, но я не уразумела, слышно плохо было. — И вдруг надумала: — Погуляйте немного, а я тут кой-кого переселю, кой-кого уплотню.
Оставив у Заворыкиной портфель, Балатьевы вышли.
Неподалеку от гостиницы, у самого обрыва, прилепилась однооконная избушка — не то склад, не то лавчонка: у входа в нее лежало толстое бревно с тесаным верхом — сделанная на десятилетия скамья. Сели и залюбовались бесхитростным ночным пейзажем. Огромная огненно-красная луна, то ли вышедшая из-за моря, то ли опускавшаяся к нему, выбросила перед собой дрожащую дорожку, и только острие ее обнаруживало ту грань, где водная стихия сливалась с воздушной.
Было тихо, и лишь внизу, у самого берега, еле слышно шлепала мелкая волнишка да издалека доносился рокот бодрствующего буксира.
На черневшем справа огрызке плотины загорелся огонек, и Николай Сергеевич вдруг мысленно представил себе погруженный в воду завод, но представил не таким, каким отдали его морю, разрушенным до фундамента, а каким оставил — живым, гремящим, дымящим.
От плотины, тихо урча мотором, отчалила лодка какого-то запоздалого рыбака и, пересекая переливчатую, вызолоченную луной полосу, заскользила к берегу. Николай Сергеевич следил за ней, про себя отмечая: «…над дроворазделкой… над прокатным цехом… над мартеном… а теперь к листобойке приближается…»
Ушла в воспоминания и Светлана Константиновна. Вот она, девочка, залихватски катается на коньках по замерзшему пруду, падает, ушибается и опять летит дальше; вот рыбаки, замершие над прорубями, и она, склонившаяся над серебристой добычей; вот сам пруд, казавшийся таким необъятным, каким сейчас кажется Камское море…
Бой часов прозвучал в этой патриархальной тиши неожиданно громко. Били они медленно, словно ожидали, когда окончательно растает в заснувшем воздухе мелодичный звон предыдущего удара. Насчитав двенадцать, Балатьевы поднялись.
— Видишь, как бывает в жизни, — сказал Николай Сергеевич. — Уезжала отсюда с мечтой поселиться у моря, а море пришло сюда.
— Главная моя мечта сбылась, — отозвалась Светлана Константиновна. — Я уезжала, чтобы всегда быть с тобой.
За окнами «ракеты» скользит берег Камского моря. Скользит стремительно, не позволяя налюбоваться пышным его убранством — расцвеченными в самые разные зеленые тона лесами. Берега эти и знакомы Балатьевым, и незнакомы. Там, где они были высоки и круты, мало что изменилось — уцелели здесь и деревеньки, и отдельные избушки, — а вот низинки и распадки залиты водой.
Направо, куда ни глянь, совсем незнакомая для тех, кто ездил по реке, картина: море, самое настоящее море, которому не видно ни конца, ни края. Сонно ползут по нему караваны плотов, тихо движутся баржи, груженые и порожние, самоходные и буксирные, то тут, то там торчат ажурные нефтяные вышки. Величественная, но довольно однообразная картина, и потому Балатьевы не сводят глаз с берега, где пейзажи меняются как в калейдоскопе. То мрачные ельники и хмурые осинники, то веселые березовые рощи и сосновые боры. Мимо без напряжения пронеслась моторка и ходко пошла за «ракетой», провально погружаясь носом в расщелины волнишек, рассыпая крошево брызг.
Николай Сергеевич вдруг сжал руку жены.
— Смотри! Видишь избушку вон там у ската в лощину? Тронул-таки тлен времени. А была…
— Избушка как избушка, — непонимающе обронила Светлана Константиновна, едва успевшая рассмотреть ничем не приметное строение.
— Тогда, в сорок первом, так захотелось забиться в этот когдатошний теремок, никого не видеть, ничего не слышать…
— Да и сейчас неплохо бы уйти от суеты сует в первозданную природу.
— О нет! Даже с тобой нет! — порывисто ответил Николай Сергеевич. — Высшее счастье — жить среди людей, жить жизнью людей, быть им нужным.
Москва — Переделкино
1976–1977
Примечания
1
Хочешь не хочешь (лат.).
2
Период бури и натиска (нем.).
