вглубь потому, что не встретил он человека, который по-настоящему всколыхнул бы его. Нет, он никогда не обманывал, не обижал, не хитрил и не давал твердых обещаний, как другие. Все было честно. Правда, с маленькими допусками в свою пользу. С очень маленькими. Как же иначе? А когда наконец случайно и совершенно неожиданно встретилась, как показалось ему, единственная, добрая и красивая, переселилась с кое-какими вещичками в его комнату и стала почти женой, у нее вдруг появилось столько требований к нему, что голова пошла кругом. И ему совершенно уже не хватало времени на себя. Он стал терять то лучшее, что было в нем, и становился как все. Наверно, для того, чтобы быть примерным мужем, надо что-то сломить в себе, от чего-то отказаться. На работе в НИИ он лишь частично принадлежал себе, хотя не лез из кожи, как другие, не заискивал перед начальством, не был тщеславен, но честолюбие тщательно скрывал от всех; не проявлял должного рвения, потому что давно понял — не так-то много на свете вещей и дел, ради которых стоило бы жертвовать собой. Он это давно понял, но совсем недавно — что и личная жизнь поневоле чем-то смахивает на служебную. Месяца три назад пришлось расстаться со своей единственной, хотя это и стоило много нервов ему и слез ей. Он понял, что непригоден для такой семейной жизни, и не знал, может ли быть д р у г а я. Ему все надоело, хотелось забыться, смыть с себя целебной морской водой, отодрать мокрым песком, выжечь благодатным кавказским солнцем все неурядицы и горечь недавней полусемейной жизни и служебных тягот. Сколько раз он убеждал себя, что на море едет только ради солнца, лыж, подводной охоты — и все.
За стеной послышался голос матери Гены:
— Ну что это за жизнь, сыночек?
— Она еще образумится, мама, никто к ней не будет так относиться, как я. Ну где она еще найдет такого? Да и ребенок у нас…
— Плохо ты знаешь женщин, сынок. Они и сами иногда не знают, чего хотят, кого любят и за что…
«Ну Елена-то отлично все знает, — подумал Дмитрий. — А мамашка-то его куда умней сына!»
— Тише, тише ты, Елена идет, — зашептал вдруг Гена, и Дмитрий услышал частый стук каблуков.
Скрипнула дверь.
— Почему вы сидите с закрытыми окнами? И почему молчите? Ну что вы так смотрите на меня?
— Ты будешь есть? — спросила старушка.
— Сыта… Ну чего? Надоело мне сидеть на одном месте, пошла прогуляться…
— С ним? — спросил Гена.
— Ну и что такого? Он приятный парень. Воспитанный, скромный, деликатный…
«Ну еще бы», — подумал Дмитрий.
— Почему же ты меня не предупредила?
Дмитрий представил красивое, несчастное, с двумя подбородками лицо Гены.
— Какой ты смешной! О каждой ерунде предупреждать! Мы с ним просто товарищи…
«Конечно, кем же вы еще можете быть!»
— …И у нас ничего такого нет…
«Ну это само собой разумеется!»
— Я помню и других твоих товарищей, — последнее слово Гена произнес с нажимом. — И я очень прошу тебя…
«Нет, он неисправим». Дмитрий зевнул, быстро разделся и натянул на голову одеяло.
Утром, сделав зарядку и искупавшись в море, Дмитрий увидел на пляже Кольку. Он бродил с корзиной в руке и, кажется, чем-то торговал.
— Что там у него? — спросила худощавая женщина.
— Кукуруза, — ответила тучная, с чудовищными оползнями на боках, — совсем обнаглел мальчишка, по двадцать пять копеек дерет.
Дмитрий подошел к Кольке.
— Дашь по дружбе? — и вытащил из корзинки самый крупный, желтоватый, еще теплый початок.
— Берите, — мгновенье помедлив, сказал Колька, — соль в кульке.
— Говорят, дерешь бессовестно. Другие по пятнадцать-двадцать просят.
— Не принуждаю, пусть не берут… Кукуруза, кукуруза! Пока не остыла, пока не остыла! — завопил Колька, и к нему со всех сторон стали сходиться отдыхающие.
«И зачем я вожусь с этим парнем? На кой он мне сдался? — подумал Дмитрий. — А впрочем, он у меня что-то среднее между бесплатным гидом и боем».
К немалому удивлению, Колька сразу согласился поехать в Лермонтово. Там он был много раз, и с ним меньше придется плутать.
Через час Дмитрий, Колька и Тузик ждали Женю возле ресторана. Дмитрия все еще не оставляло смутное чувство недовольства собой, и он с некоторой неловкостью поглядывал в ту сторону, откуда должна была появиться Женя. Никаких особых чувств к ней он не испытывал. По старой привычке, по инерции познакомился. Если она не придет, можно будет не ехать невесть куда в душном автобусе, а пойти на море, договориться в портпункте с мотористом, чтобы взял его с лыжами на прицеп, а потом досыта накупаться.
Дмитрий поглядывал на часы и твердо был уверен, что через день навсегда забыл бы об ее существовании. А вот теперь, раз обещал, стой и жди. Он решил, зная склонность женщин к опаздываниям, что подождет сверх условленного времени ровно четверть часа. И ни минутой больше. Но где-то в глубине души понимал, что будет ждать и полчаса, ведь от Голубой бухты до Джубги четыре километра и дорога там неважная — галька, осыпи, камни.
Точно в девять на дороге, ведущей от моста, появилась Женя. Сначала он обрадовался — не обманула, оценила в нем что-то, потом взяла досада на себя.
Сегодня она была совершенно иная: тщательно причесанная, в закатанной по локти выгоревшей ковбойке, в брючках чуть пониже колен с косыми карманчиками и в довольно поношенных кедах. Видно, не в первый раз идет в поход. Лицо неприветливое и поэтому не такое привлекательное, как вчера. Казалось, она силой заставила себя прийти сюда. Может быть, тоже думала о том же, о чем и Дмитрий, и пришла лишь потому, что дала слово.
Они сдержанно поздоровались. Обстановку разрядил Тузик. Он добродушно облаял Женю, потом радостно завилял хвостом и даже лизнул ее пальцы.
— Он не бешеный? — с деланным испугом спросил Дмитрий у Кольки. — Тихо! Нельзя лаять на мастеров спорта! Тем более на заслуженных!
Однако лицо Жени оставалось не слишком дружелюбным, и Дмитрий пустил в ход более испытанный и беспроигрышный комплимент:
— Значит, в гости к Лермонтову решились? Он бы это оценил…
— Почему? — Лицо у нее, как и следовало ожидать, стало добрей.
Дмитрий мельком окинул ее взглядом и сказал:
— Потому что вы, по-моему, в его вкусе! Лихой был парень.
— Чушь какая-то! — Женя нахмурилась. — Что он был «лихой парень», согласна, но скажите, за что вы больше всего цените его?
— В свои двадцать семь он такое понял, — ответил Дмитрий, — что мы и сейчас не в силах разобраться и постичь…
Такое отношение к Лермонтову, видно, более или
