годы. Все очень просто.
После ареста отца Рени чувствовала себя очень одинокой. Своим отношением мать как бы перечеркивала ее переживания, и она замкнулась. Приходилось напоминать себе, что она была еще ребенком и мать, скорее всего, просто пыталась защитить ее. Однако она не удержалась и сказала:
— Конечно, но ты не была замешана.
— Как ты можешь такое говорить? Думаешь, я не спрашивала себя, как могла ничего не замечать? Ты была ребенком. Я — взрослой. Конечно, я слышала, как он уходил из дома. Подозревала, что у него интрижка со студенткой.
Рени уже жалела, что рассказала матери о предложенной сделке. Отец, даже находясь в камере, снова влез в их жизнь и поссорил ее с матерью.
— Ты права. Возможно, все это ничем не кончится.
Это в его стиле — помучить, а потом передумать. Очередная игра. Может, он и не собирается ничего показывать, и никаких могил они не найдут. Просто устроит себе небольшую прогулку.
— Ну, что касается меня, то я не собираюсь позволить ему снова портить мне жизнь. — Розалинда кивнула, словно решив для себя что-то. — Сейчас пойду покупать платье для приема в честь награждения, схожу к парикмахеру и косметологу. Может, присоединишься? У тебя хотя бы платье есть?
Вот так ее мать справлялась со стрессом: общественная жизнь и благотворительность.
— Можно купить, — сказала Рени. Наверняка отыщется что-нибудь в секонд-хенде в Джошуа-Три.
— Похоже, тебя что-то смущает. Можешь и не ходить.
— Просто тебя уже привыкли видеть, а меня нет. Не хочу отвлекать внимание от тебя и твоих достижений, чтобы все судачили о твоей безумной дочке.
— Что за бред. Я бы хотела, чтобы ты пришла. Ты моя дочь, наша семья уже достаточно пострадала. Купи что-нибудь строгое. Ты совсем перестала носить цветное — красный очень подойдет к твоему загару.
— Красное, пожалуй, слишком крикливо, но я подумаю.
Чем незаметнее, тем лучше. Рени решила, что пойдет в черном.
— Как знаешь, но ни в коем случае не надевай черное. — Розалинда сделала печальное лицо. — Черное депрессивно.
Она зашла дочери за спину и приподняла толстую косу. Рени не отращивала волосы, просто запустила их.
— У тебя совсем нет седины. Ну разве не чудо? Я начала седеть после тридцати. У меня когда-то были такие же волосы, блестящие, каштановые. — Она поправила растрепанные пряди. — Хочешь, подстригу тебя?
Не такой уж странный и неуместный вопрос. В детстве Розалинда стригла Рени, и это воспоминание почему-то вызывало смутную тревогу. «Принеси-ка ножницы, Рени».
— Может быть.
— Можно пожертвовать волосы в детский фонд.
Так всегда с ее матерью: первым делом думать о других.
— Давай прямо сейчас, — с энтузиазмом предложила Розалинда. — Да не смотри на меня так, я все сделаю хорошо.
Телефон Рени звонил не слишком часто, поэтому, ощутив вибрацию в кармане, она слегка вздрогнула, прежде чем взглянуть на дисплей. «Дэниел Эллис».
— Мне надо ответить. — Она вышла через заднюю дверь, чтобы мать не слышала разговор.
— Все готово.
Нет. Слишком рано.
— Быстро вы.
— Сам удивлен.
С соседнего двора кто-то окликнул ее: «Эй, малютка Рен!»
Это был Морис, в мешковатых белых шортах, большой соломенной шляпе и сандалиях на гольфы — типичном наряде пожилых мужчин здешних мест. Он наполнял поилки для колибри.
«Малютка Рен»[3] — так он звал ее, сколько она себя помнила, очень гордясь этой игрой слов. Морис любил давать прозвища и придумал их почти для всех, но это, похоже, особенно ему нравилось. Рени так и не удосужилась объяснить ему, что прозвище напоминает о страсти отца к птицам и что теперь оно звучит несколько бестактно.
Рени помахала в ответ и показала на телефон. В этот момент зазвонил телефон Мориса, и он произнес одними губами: «Розалинда». Наверняка звонит, чтобы рассказать ему о Бенджамине.
— Когда? — спросила она Дэниела.
— Завтра.
У нее похолодело внутри.
— Где? — Мелькнула мысль, что появился повод отказаться от стрижки.
— Как вы и думали. Мы едем в пустыню Мохаве.
ГЛАВА 6
— Пора, — сказал охранник.
Бенджамин Фишер вырвал страницу из блокнота, сложил ее в несколько раз, сунул в карман и встал из-за стола, за которым провел столько часов за долгие годы заключения. Он приостановился и провел пальцами по корешкам книг по психологии, выстроившихся на полке, окинул взглядом стопку исписанных за десятилетия тетрадей. На верхней полке теснились обувные коробки с письмами от женщин, которых он никогда не встречал, — большинство из них хотели за него замуж. Ни одного письма от дочери. Морис, сосед, писал ему, но с годами все реже и реже, сводя к минимуму весточки о Розалинде и Рени, которые можно было бы перечитывать снова и снова.
Немного жаль покидать эту камеру, столько лет служившую ему домом. Здесь с ним произошло множество перемен. Некоторые, выйдя из тюрьмы, где провели за решеткой большую часть взрослой жизни, не в состоянии жить на свободе и совершают преступление, просто чтобы попасть обратно. Он понимал это. Выйдя из крошечного мирка, уже невозможно приспособиться к большому миру на свободе. Тюрьма — словно безопасное лоно. Шумное, но безопасное.
Охранник отпер дверь.
Камера Бена располагалась на третьем этаже так называемого «Восточного блока», где содержалось больше пятисот смертников. На стене у двери висело его недавнее фото и лист бумаги с перечислением требований к содержанию и разрешенных ему работ: психотерапия при условии надлежащих мер безопасности, с заключенными, получившими соответствующее разрешение. Ему нравилось думать, что он принес немало пользы.
— Вперед, — сказал охранник, положив руки на ремень. Сейчас Бена отведут в другое место и наденут кандалы. Возможно, там его ждет Рени? Ему бы этого не хотелось. Лучше снаружи, на воле, подальше от тюремных стен.
Они пошли по мосткам — колючая проволока сверху и бетонный пол тремя этажами ниже, — а из камер вокруг неслись крики:
— Куда собрался, бабник?
— Живой идет![4] — выкрикнул кто-то, раздался смех.
Нынешний губернатор Калифорнии ввел мораторий на казни. В одних это вселило надежду, другие говорили Бену, что предпочитают умереть. Бен понимал и это. Иным, в том числе некоторым его друзьям, удалось покончить с собой. Но пока камера смерти никому не грозила, и говорили, что ее собираются демонтировать. Разумеется, это еще не означало, что мораторий навсегда. Всегда можно отменить.
Вот по чему он не будет скучать, так это по шуму. В тюрьме все поверхности твердые и усиливают каждый звук.
— Когда вернешься, бабник?
— Скоро. — Хотелось ответить «никогда», но он не рискнул сказать правду, даже в шутку. Нет, сюда он уже не вернется.
Эллис
