href="ch2-250.xhtml#id162" class="a">[250].
Могла ли оказаться любовь-страсть аллергией, которую мы любим, положительной и восхитительной аллергией – и объясненной не лучше, чем другие ее виды, до сих пор?
Страсть и наркотики
Наиболее частой причиной аллергии является контакт с некоторыми веществами или их прием внутрь.
Страсть, как правило, возникает только из присутствия двух существ. В случае Тристана и Изольды именно так, согласно Томасу; но отталвиваясь от Беруля, именно испитое приворотное зелье запускает ее действие после нескольких встреч, оставшихся без последствия (даже сцена в купальне, столь насыщенная эротизмом: смотреть выше). И мало того, что приворотное зелье вмешивается извне и по воле случая, так еще и Беруль ограничивает его последствия во времени «à trois ans d’amistié» – «тремя годами дружбы» (дословно. – прим. пер.).
Беруль очень тщательно следит за «историей» (как говорят врачи) того характерного одурманивания[251], которому он явно сообщает вину влюбленных. Припомним здесь двойственную исповедь, вложенную им в их уста (p. 40):
TRISTAN:
Qu’el m’aime, c’est par la poison
Ge ne me pus de lié partir
N’ele de moi…
ET ISEUT:
Il ne m’aime pas, ne je lui.
Fors par un herbe dont je bui
Et il en but: ce fu péchiez.
ТРИСТАН:
Меня лишь любит только яд в ней,
Я не могу никак прервать связь эту с ней,
А равно и она со мной…
И ИЗОЛЬДА:
Я не люблю его, ни он меня.
Принуждены мы травяным вином,
Которое пила я вместе с ним: таков был грех.
Метод Беруля, сводящийся в совокупности к выделению легендарной страсти, позволяет лучше следовать собственной диалектике. В ней мы обнаруживаем ритм изречения «мало, много, страстно, совсем нет», напоминающего о том, что страсть уничтожает свой объект. Ее поначалу восхитительное горение, называемое любовным состоянием, не что иное, как ее еще скрытая форма – «мало, много» – которая связывается с желанием, делая его своим сообщником, чаще всего исчезающим, как только его пыл удовлетворен. Но провозглашенная торжествующая страсть горит до тех пор, пока действует приворотное зелье, дабы внезапно сойти на «совсем нет» из детского стишка. Как будто ее пыл поглощает образ любимого существа в наркотической грезе («Коль любит он меня, то это через яд»…), и когда возлюбленный оказывается перед реальной Изольдой, то понимает, что она не та, которую он любил.
Нам известна роль морских путешествий в кельтских легендах. В романе Беруля их четыре, и каждое из них связано с историей о «яде», о чем и повествует Роман в прозе. Раненый отравленным мечом гиганта Морхольта, которого он убил, утратив надежду вылечиться от своего недуга, Тристан отправляется в приключение на ладье без паруса и весел, захватив с собой меч и арфу. Путешествие завершается в Ирландии, где Изольда его исцеляет. Второе странствие в поисках невесты для Марка примерно повторяет первое. Третье больше всего схоже с тем, что молодые Американцы называют «поездкой»: это возвращение с Изольдой, сцена с приворотным зельем, испитая «отрава». В последнем странствии Изольда спешит к своему возлюбленному, пытаясь его исцелить от вновь полученной отравленной раны, но на сей раз она с ним соединится только в смерти.
Проявляется весьма любопытная сложность при рассмотрении этих странствий. Во время трех ранений, связанных с одиночными плаваниями, Изольда вмешивается, чтобы исцелить Тристана от последствий яда, затем они снова разлучаются. Но когда они вместе пьют то же самое приворотное зелье, то совершают ли они одно и то же «путешествие», или это иллюзия? Это определенно в глазах того, кто наблюдает, убежденный, что те, кто наблюдает сновидение, не могут общаться, и нет никакой точки перехода от сновидения одного к сновидению другого. Но если двое влюбленных разделяют данную иллюзию, то не становится ли она истиной их страсти? Вы справедливо разоблачите их иллюзию реальности, не приблизив их к миру и на малую толику: пока действует приворотное зелье и поддерживается l’amistié, они живут реальностью двойной иллюзии.
Но именно солипсический, нарциссический и сегрегативный характер страсти по аналогии с наркотическими средствами позволяет чувствовать себя хорошо. Те, кто «странствуют», всегда одни. Их страсть не достигает реальности другого и любит в действительности только его образ.
Вот поэтому брак и не может основываться на ней.
Страсть и брак
Одно из величайших недоразумений, порожденных моей книгой, заключается в повторении того, что она осуждает страсть – и это неверно – поскольку последняя является внутренним врагом семейного установления и его этики – что верно; из чего следует, что «любовь» оказывалась несовместимой с браком – что нелепо. Речь идет здесь об одном из наиболее беглых взглядов, требующих подписей под журнальными фотографиями, и здесь излишне повторять, что я его развенчиваю коренным образом.
Я же старался установить то, что со своего самого зарождения в XII-м столетии любовь-страсть перерастает во вражду к браку; то, что конечные цели Эроса и Агапе состояли в отношении систематической антиномии. Я желал подчеркнуть контрасты, указав на несовместимое, предваряя выбор, который каждый человек должен сделать и, воображая его ошибочным или правильным, сделать его свободно.
Я пытался выделит страсть, как это делают с химическими телами, чтобы лучше познать ее свойства. И я показал, что удаленная от своей противоположности (действенной любви или Agapè) и доведенная до своего чистого, пассивного или экстатического состояния, она смертна, как у Тристана и некоторых великих мистиков. Еще предстоит выяснить, что она способна произвести, когда входит в композицию – если оная ее потерпит.
Чистый хлор является смертельным, но хлорид натрия есть соль наших блюд – наших агап.
Не будучи ни приверженцем авторитаризма, ни маркузианства, я не намерен ничего ни запрещать, ни дозволять. Разве я когда-нибуть говорил: делайте то, но не это? Я говорил только: если вы сделаете одно или другое, то вот, что вы сделаете в реальности, каким типам поведения вы подчинитесь, в какие структуры мифа вы окажетесь вовлеченными. Я пишу не для того, чтобы притворяться и даже советовать, а для того, чтобы предупредить. И чтобы помочь обрести справедливые воззрения. Если я и заслужил имя моралиста, то именно в той мере, в какой стремился сделать своего читателя более ответственным, более свободным в осознанном выборе, а еще лучше: в познании целей.
Возможно, нет области, в которой бы эта работа оказалась наиболее необходимой, и где бы современное человечество оказалось более нуждающимся, нежели сферы эмоциональности, оставляемой
