и стучит в окно, дескать, иди-ка, тятя, спину мне потри. А мужик-то этот тихой уж шибко — и повиновался. Ну и как, а так, как надо — через девять месяцев, день в день, рожают бабы по сыну. И всё вроде ладно — и бабы смирились, и народ поутих, а мужик этот и давай думать, кто из них кому кем приходится. Он будто этим мальцам отцом, мальцы вроде ему сыновьями. А вот Танька дочкиному сыну — теткой или бабушкой, и девка эта материному сыну — сестрой или теткой, и ребята эти меж собой — то ли братья, то ли дядя с племянником? Да и для самого она, девка — не то падчерица, не то жена? Как дойдет до этого в своих разборках, и ну головой об стену, лупится, лупится, а один хрен, распутать не может. Вот и — баста! — сковырнулся.
— Нашел о чем думать, тоже мне. Сами бы разобрались... Хе, а действительно, Тарас, он-то одному вроде как отец, а другому — и отец и дедушка, да? Так ведь?
— Э, нет, нет, Захар, давай-ка о другом,— передернув пленами, перебил Тарас. .
— Ну давай,— согласился Захар, на мгновение задумался, а затем сказал:— А всёж-таки хорошо мы сделали, что сюда пришли, а то, сам понимаешь, народец у нас в Шелудянке такой — оторви да выбрось, кто-нибудь бы обязательно пристроился. Тот же Аранин, а от Аранина отвязаться что от мухи — пока промеж глаз не треснешь как следует, не отстанет, ага... — кивнул Захар Иванович, а через какое-то время продолжил:— И чудной же всёж-таки мужик он. Как-то, в июле еще, приезжает из города веселый-развеселый, словно пенсию ему дали вдвое против обычного или орден за пьянку вручили. На бревнах народ: в чем, Саня, дело, мол? Пижак, говорит, задарма купил, за тринадцать рублей, почти что не надёванный. Точно что, пиджачишко на ём, в каких бабы за ягодой ходят. Радовался, ликовал, в доме-то будто свадьба месяц гужевала, денег на обмывку дарового товара по всей деревне назаймывал. Обмыл. И знаешь, во сколько ему обнова эта выскочила?
— Ну?
— Да не ну, а в двести рубликов. Телку на мясокомбинат свел, чтобы с долгами расчитаться. А мне, падла, до сей поры пятерку не отдает, на глаза-то всё никак не попадется, будто сдох, так бы и подумал, ежлив бы „концерт" его вчерась своими ушами не услышал.
— Да-а,— скорее вздохнул, чем сказал Тарас Анкудинович, про известь вспомнив и про поросенка.— Каких только земля наша не носит.
— И всёж-таки смешно,— сказал Захар Иванович.
— Чё смешно? — спросил Тарас Анкудинович.
— Да то — откэль ты знаешь, что девка Танькина спала за занавесками-то, за двумя?
— Да брось ты.
Солнце бежало к своему зениту. Рыжий кобелек мышковал, с визгом то исчезая в норе по грудь, то выбираясь на свет и виновато озираясь грязной мордой: мол, пока нет, но, один хрен, я ее, мышку, добуду. Совсем уж редко похрюкивал и дергался мешок. Ворона, всё разузнав и пронюхав, покинула ель и полетела, вероятно, по подружкам. Место ее занял дятел. И уж тут в Шелудянку посыпалась кора, труха и шишечная шелуха. А мужики пили самогонку, дивились каждый про себя прочности дятловой головы и никуда не спешили.
— У этого, наверно, и похмелья не быват,— сказал Захар Иванович.
— У дятла, что ли?
— Но.
— A-а. Да, этот не свихнется — мозги на „сотки", видно, приколочены.
— Тарас, ты скажи-ка мне, где населенье больше, в Левощекино или в Правощекино?
— А всё как-то поровну держалось. Да вот, девка моя, Любка, на сносях, если за эти дни не родила,— обгоним, может... Правда, говорят, в Левощекино тоже баба в положении ходит и вроде как на изготовке. Всё как-то поровну: там две тысячи и у нас столько же. Ну, когда в одной деревне кто-нибудь помрет, другая на время перегонит, пока в ней то же самое не случится.
— Ну, дак это ладно еще, А у нас вон они скрыпуны остались. Скоро всех позади оставим. Ялань уж како село было, волостное, дак и там, поглядел, бичи одни бродят, а коренных-то — раз, два, три — да и обчелся. А Евсевий-то ваш жив, нет ли?
— Наш или Левощекинский?
— Да тот-то,знаю, что живой, а ваш, глухой-то?
— Живой. Чё ему? Тут с ним нынче внук, или правнук уж он ему, шутку отмочил. Евсевий спит на лавке, а тараи свои возле всё ставит. Належится, ноги спустит, в тараи всунет — и двинулся. Так-то как пень глухой, а когда спит, там хоть в ухо дуди — глаз не откроет. Ну, а внук, или правнук, взял да и прибил тараи к полу. Евсевий проснулся, сел, ноги в тараи, поднялся, пошел — и головой-то аккурат в таз с ополосками.
— Хэ-э-хэ-хэ. Ну, жиганьё. А сколько ему лет?
— Да уж девяносто-то с лишним, если не все сто.
— Да нет, мальчонке-то?
— A-а, тому-то лет десять, наверное, двенадцать.
— Вот чё утворяют варнаки. Дед-то не захлестнулся хошь, упал-то не дошеверёдно?
— Нет. Жилы только на ногах, потянул да нос расквасил. Месяц, однако, не на ходу был — внучёк его на тележке по ограде выгуливал. А уходил вот в субботу утром, часов в пять, гляжу, опять на лавочке, возле дома, сидит. Может, конечно, с вечера еще его увести забыли?
— Да-а,— протянул Захар Иванович. И оба надолго уставились на водную гладь Шелудянки.
Но через четверть часа от затянувшегося рассеянного созерцания отвлек их мешок, вернее, поросенок, почти сутки из мешка не выглядывающий. Собрав в свои поросячьи легкие воздух, какой только можно было в мешке собрать, боровок заголосил и задергался. И тут мужики, как по команде, с водной глади перевели взгляды на мешок.
— Тише, зараза, Аранина наведешь — он же разведчик бывший! — встрепенулся Захар Иванович и тут же поинтересовался:— А где, у кого ты такого громкого отхватил?
— Да у Заклёпы, у Василь Палыча. Слыхал про такого?
— Нет, не доводилось.
— Известный свиновод. Говорит, порода какая-то особая, до двух метров в длину дорастают, правда, напоследок, когда бутылки эти всовывал мне, по секрету сказал, чтобы ни в коем случае нашим именем не называл, а то до обычного дотянет и остановится.
— Да?! Смотри-ка ты. А почему так-то вот?
—
