раскопают, что смогут, про ведьму, на Россу прибывшую, да род Захарьиных со свету сжившую.
Одна ли она была, а может, и еще кто?
Откуда она взялась, такая-то?
Сколько на Любаву боярышня смотрела, но не тянет от царицы черным сильно! А ведь ворожить она должна постоянно, вот по пальцам посчитать за время смотрин, так боярышня Утятьева Федора к себе пригласила, водой напоила, а у него припадок случился.
Тогда Устинья и не поняла, от чего помогала, потом сообразила.
Зелье ему дали, приворотное, и готовила то зелье сильная ведьма. Непростая, уж всяко,
Любава? А где она его готовить будет? Чай, в палатах царских ведьмин котел не стоит, не побулькивает, Устинья б его и в подвалах, и в ходах тайных почуяла. Ан — нет его!
В город выходить, там что-то делать?
Можно бы, да сложностей много будет.
Итак, Анфиса и зелье приворотное. На Марфе порча. Вивею и считать не надобно, та сама дура гольная, сама яд добыла, сама и попалась, сама теперь в монастырь отправится. На Устинью жемчуг заговоренный на Федора, тоже не с неба свалился.
Три случая за время отбора, а сколько еще было? Сколько будет потом?
Есть ведьма, еще как есть, да где-то в другом месте, где не видно ее и не слышно, а она своим черным делом занимается.
А ежели так подумать, Ирина Захарьина… пусть Ирина будет, непривычно россам имя Инесса, откуда взялась она? Одна ли она была в семье, а может, сестра у нее была? Брат?
Черной Книге то безразлично, женщина ли, мужчина, ей кровь важна. Так-то ей и Федор овладеть сможет.
Дверь стукнула, Устя обернулась.
Вот ведь… помяни черта, и серой запахнет! Стоит Федор, на нее смотрит жадно.
— Устенька!
Устя глазами поискала что потяжелее, на столе блюдо серебряное с яблоками заметила, к нему поближе придвинулась.
Ежели что…
Получит царевич по головушке со всем Устиньиным уважением. Даже дважды.
— Чего тебе, царевич? Со свадьбой поздравить? Так поздравляю, рада я за тебя, и за сестру рада, счастья вам, да деток здоровых побольше.
Федор иронии не распознал, яда в словах Устиньи не почуял, вспыхнул от гнева.
— Не надобна мне Аксинья! Ты мне нужна, понимаешь⁈ Ты!
Устя только плечом повела.
— Уж прости, царевич, а только ты на Аксинье женишься. Сам так выбрал, сам и радуйся.
Федор Устинье в глаза заглянул просительно.
— Обижаешься? Устенька, да не думай ты об этой дурочке! Неважна она! Жениться придется мне, так уж мать договорилась, а только тебя я одну любить буду! Что мы — хуже франконов да лембергов? У их королей жена — брак династический, а по любви завсегда фаворитки были, и весили они куда как поболее королев, и к их словам прислушивались…
— Ты мне, царевич, блуд предлагаешь, правильно поняла я?
Был бы Федор поумнее, он бы и глаза заметил сощуренные, и ухмылку злую, и руку, к голику* протянутую.
*- голик — веник без листьев, прим. авт.
Федор не заметил, оскорбился даже, экие вы, бабы, непонятливые!
— Я тебе не блуд предлагаю, а любовь свою! Ты мне ближе жены любой будешь!
А вот веником его никогда не били. Как еще Устинья глаза ему не выстегнула, разъярилась боярышня знатно, заорала на весь терем.
— Любовь, значит⁈ На сестре моей жениться, меня в постель таскать⁈ Чтобы я и ее предавала⁈ Чтобы дети мои ублюдками были⁈
А голиком-то больно. Он же без листьев, прутья что розги… Федор и ахнуть не успел, как в коридор выскочил, ноги умнее головы оказались. Лучше у бабы, когда она в таком настроении, на дороге не стоять — прикопает. Может и голиком, а может, и за лопатой сходить не поленится.
Голик ему вслед полетел, ожег больно.
— Хоть ты и царевич, а только не обессудь — в следующий раз голову отверну!
И верилось!
Ой как верилось!
А вот мстить и ругаться все равно не хотелось, восхищаться разве что!
Какая женщина!
Ах, какая потрясающая женщина!
Точно, его будет! Не злилась бы она так, когда б не ревновала, а она и злится, и ревнует, и всяко…
Федор почти и не обиделся даже.
Хороша!
* * *
А по снегу летел бодро и весело санный обоз.
Летел в Россу, вез с собой купленные Истерманом вещи, книги вез, коллекции разные, мощи вез…
И никому не ведомо было, что ехала в санях на Россу смерть. Тихая, страшная, что стоит лишь коснуться одного из предметов — и вырвется она наружу, и пойдет гулять, выкашивая города и села, и не будет от нее спасения.
Волхвы помогли бы, да ведь и волхвы не всесильны! И они везде не поспеют, всем и сразу-то не помогут…
Истерману — что?
Он свое черное дело сделал, да и остался в Джермане, еще чего прикупить, да как реки вскроются, тоже на Россу отправить. Деньги есть у него, куда торопиться? Надобно лучшее отобрать, да поторговаться, да по стране поездить…
Истерман планировал на Россу приехать, когда уйдет смерть, сама она уходит. Сама вспыхивает, сама исчезает, так-то.
Он подождет.
И Орден подождет.
И ведьма…
У всех были свои планы, а в палатах царских к свадьбе спешно готовились, и плелось кружево судьбы, и постукивали коклюшки все чаще, все звонче.
Сидела у окна Устинья, дочь боярская, на снег смотрела.
Три дня уже осталось ей продержаться, три дня всего, да не о том она думала.
Сидела, смотрела на снег — и чуялось ей недоброе вдалеке, да вот беда — не обучена она, понять своих ощущений не могла…
И Велигнев чуял.
Знал, что наползает на Россу что-то страшное, и готовился, как мог. Помощь послал, весточку подал, клич среди своих кинул…
Оставалось ждать совсем недолго, еще и снег потаять не успеет, как начнется.
Пусть открывается враг, пусть приходят. Велигнев был готов и к бою, и к смерти. А готов ли к ней враг? Волхв обязательно проверит.
И шелестела листва в роще Живы, и сидела на пне Добряна, о своем думала. Вначале, когда услышала она известия из палат государевых, не поверила ушам своим. Потом уж Агафья примчалась, успокоила ее.
А все одно Добряне страшно было.
Она тоже неладное чуяла, только не знала откуда угроза придет.
Наверное, счастлива была только царица Любава. Ее-то все устраивало, она и сына женит удачно, и Борис покамест жениться не собирается, есть у нее время.
Планы —
