сумму знаний, которая, как и его великий корабль, стала слишком большой и слишком сложной, чтобы ею мог овладеть один человек. Поэтому все последующее научно-техническое развитие зависело от специализации во все возрастающей степени. В результате, в то время как коллективная сумма знаний продолжала расти с огромной скоростью, индивидуальная сумма настолько серьезно уменьшилась, что, перефразируя Голдсмита, в то время как машины множились, люди разлагались. Ибо как машины, слишком широко применяя принцип разделения труда, превратили ремесленника в машиниста, так и процесс специализации, столь же уверенно и гораздо более тонко, путем постоянного сокращения разрушил ту католическую целостность интеллекта, без которой цивилизация не может выжить.
Если мы рассмотрим поколения выдающихся инженеров, которые последовали за Брунелем, мы не найдем равных ему, потому что всем им не хватает этой католичности. Нигде и никогда больше мы не найдем такого всеохватывающего интеллекта. Но специализация привела к другим последствиям, гораздо более значимым. Во времена Брюнеля инженерия - слово, которое охватывало и гражданское, и механическое строительство, причем это различие только-только появилось, - все еще была сестрой-близнецом искусства. Люди на одном дыхании говорили об искусстве и науке, и для человека умного и культурного казалось необходимым быть в курсе событий в обеих сферах. Но после середины века эти две сестры все больше отдалялись друг от друга, что имело катастрофические последствия для обеих. Ученый и инженер потеряли чувство меры, утратив заботу о гуманитарных науках. Они становились все более высокомерными и нетерпимыми по мере углубления специализации и ревновали к своим мелким монополиям на знания, как какой-нибудь средневековый алхимик к своим магическим формулам. Однако при всем своем высокомерии эти инженеры последнего времени никогда не смогли бы доминировать в зале заседаний совета директоров так, как это делали Брюнель и его великие современники. Ведь это был предрешенный вывод и часть общей картины распада, что когда ученый и инженер стали специализированными животными, они также должны были стать инструментами, сначала коммерческой власти, а затем и гораздо более страшной и безличной власти государства.
Пока художник или культурный человек мог продвигаться плечом к плечу с инженером и ученым и вместе с ними видеть картину целиком, он мог разделять их чувство мастерства и уверенности и всей душой верить в материальный прогресс. Но как только наука и искусство оказались разделены, как только они перестали говорить на одном языке, уверенность исчезла, и нахлынули сомнения и страхи. Научно-техническое развитие, уже не управляемое единым разумом, казалось, обрело пугающий импульс, не зависящий от воли человека. Чем изобретательнее и сложнее становились его проявления, тем больше удивление сменялось опасениями. В искусстве, которое всегда является пульсом, по которому мы измеряем здоровье цивилизации, эти опасения становятся все более очевидными на протяжении второй половины девятнадцатого века. Поэтому было бы ошибкой полагать, как мы иногда делаем, что весь век отличался самодовольной уверенностью и оптимизмом. Под фасадом строительства империй и расширения торговли то, что казалось долгим золотым днем мира и процветания, было встревожено знаками и предвестниками грядущей бури, и на самом деле это был не настоящий мир, а неестественная тишина, которая предшествует окончательному распаду грозы.
Архитектура, которая, прежде всего, должна быть связующим звеном между искусством и наукой, не последовала великолепному примеру, поданному Брунелем в Паддингтоне. Вместо этого она робко обратилась к бессмысленным и мертвым репродукциям прошлого, а коммерческое строительство перестало иметь какое-либо отношение к архитектуре. Совершенно верно, что Брюнель использовал прошлые архитектурные стили с большой свободой и в большом разнообразии. Только на линии Great Western между Лондоном и Бристолем можно найти мавританский, египетский, итальянский, классический, тюдоровский и готический стили, но дух, в котором он их использовал, был на противоположном полюсе от эскапистского, антикварного романтизма конца девятнадцатого века. Для Брюнеля прошлое не было чем-то, о чем можно ностальгически вздыхать. Да, им можно было восхищаться и учиться у него, но он никогда не сомневался в своей способности улучшить его, и если он терпел неудачу в адаптации старых стилей к новым целям, то это происходило не из-за робости, а из-за чрезмерной уверенности в собственных силах. Можно сказать, что и здесь, овладев целым рядом различных стилей, он, несомненно, проложил путь к распаду, который так быстро последовал за ним.
Чтобы увидеть плачевные результаты разрыва науки с искусством, достаточно заглянуть в биографический отдел. Наши потомки обнаружат, что в прошлом веке почти не было ни одного солдата, политика, божества, дворянина, социального реформатора или философа, чья жизнь не была бы изучена и препарирована литературным миром. Что касается доли биографических работ, посвященных в последнее время выпускникам прошлых лет в закрытом мире искусства, то она настолько велика, что, несомненно, должна убедить будущего ученого в болезненном, самозабвенном состоянии искусства. Оглядываясь с высоты своего будущего на последние полтора века, он наверняка увидит, что солдат и государственный деятель, поэт и художник - все они были лишь марионетками, которых дергали за стальные нити инженеры и которые танцевали под их дудки. Поэтому он будет поражен, обнаружив, что наш литературный мир не проявлял никакого интереса к этим инженерам. Их сторонились, потому что они занимались "техническими вопросами" и поэтому считались подходящей темой только для юношеской литературы или заумных трактатов. Вот почему за все годы, прошедшие после его смерти, только одна взрослая биография была посвящена исключительно Брюнелю, и это была работа, написанная с сыновней набожностью и опубликованная в 1870 году, в которой не было ни малейшей попытки дать оценку и которая в любом случае была слишком близка как по отношениям, так и по времени, чтобы сделать это. И все же историк будущего наверняка увидит в Изамбарде Брюнеле ключевого персонажа своего века, архетип героического века инженера и последнюю великую фигуру, появившуюся в эти сумерки европейского Ренессанса. В связи с этим он захочет узнать больше, чем просто обстоятельства карьеры, ее непосредственные триумфы и неудачи и ее влияние на современников. Ему будет интересно узнать, как такой человек появился в такое время и, что самое сложное, из какого живительного источника духа он черпал свои непомерные творческие силы.
Есть несколько редких в любую эпоху людей, которые таинственным образом наделены таким избытком творческой силы, что можно с уверенностью сказать, что они рождены для величия. Однако то, в какой именно форме эта сила найдет свое выражение, зависит от того, что мы, не зная тайн творческого замысла, называем случайностями рождения и истории. То, что Брюнель принадлежал к этой компании, не подлежит сомнению. Творческая сила, которой он обладал, всегда будет искать выход,
