«Конечно, у него были свои маленькие странности, но надо было видеть, с какой добротой и лаской он лечил этих солдатиков. Какой бы тяжелой ни была рана или болезнь, он всегда был готов сменить повязку или сделать переливание крови. Он часто делал работу за медбрата. Ладно, это все дела давно минувших дней».
Он выдержал паузу, посмотрел на Ватсона и сказал: «Это твоя собака? Ты привез ее с собой из Америки? Надо же, ты, видимо, сильно к ней привязан. Я вот не люблю собак. Никогда все это не любил. А осталось немного виски в баре у твоего отца? Вот здесь, вот в этом шкафу?»
Я секунду простоял, не понимая, что он от меня хочет, пока не понял, что ему нужен всего-навсего стакан виски.
«Ты не пробовал? Он просто превосходен. Послушай, я так рад, что мы можем немного поболтать. Я хотел поговорить с тобой еще тогда, на похоронах, но я решил, что это не время и не место. Скажи мне, ты женился там, в Америке? Ну хоть живешь с кем-нибудь? Потому что я задавался вопросом: не рассматриваешь ли ты вероятность продолжить дело отца? Ты знаешь, это отличная практика, пациенты приходят с утра до вечера. Тебе придется только сменить табличку на двери и сесть за письменный стол. И к тому же я знаю одного человека, который был бы от этого счастлив».
За первым стаканом последовал второй, а за ним и третий — с двойной дозой виски. Когда пришел черед четвертого, я задал доктору первый вопрос. Почему с самых моих ранних лет я слышал по нескольку раз в неделю, как отец внезапно начинал выкрикивать «stroffinaccio» — совершенно без всякого на то основания? Единственный перевод этого слова, который я смог найти в словаре, было «тряпочка». «Твой отец кричал „тряпочка“ по-итальянски несколько раз в неделю?» — он разразился долгим пьяным смехом, икнул и в конце концов зашелся хриплым кашлем. «Тряпочка! Боже милосердный! Ну, это в его духе!» Кашель внезапно привел его в хорошее расположение духа, на верхней губе выступили капельки пота, он протянул мне руку, подобно тому, как нищий вымаливает милостыню, и утробным голосом вопросил: «А нальешь еще?»
Это был, между прочим, пятый. Шестой увел его вдаль от цели его визита. Отцовский виски сманил его на более интимные территории, он перенес внимание на собственные внутрисемейные разборки.
«Моя дочь — она примерно твоего возраста — живет с парнем, который родом откуда-то с Востока. Я даже не знаю, поляк он или югослав. А может, вообще венгр. Я не понимал ни слова из того, что он говорил. В какой-то момент он вывел меня из себя до такой степени, что я спросил у дочери, как она может жить с таким типом. Она мне сказала, что я невыносим, и добавила, что я все равно ничего не пойму, потому что у меня все всегда получалось слишком легко. И тут-то, представь себе, я сообразил ответить ей совершенно гнусную вещь, которая пришла мне в голову: „Детка, не обольщайся, трахать твою мать было специальным боевым искусством“. Уж не знаю, почему я ей это сказал. Дочь была ошарашена. С другой стороны… Жена моя тоже не была таким уж легким человеком. Были у нее свои причуды. Вот. К примеру, она часто просила меня показать крысу. Она считала, что у меня отлично получается изображать крысу. Я рассказал тебе это потому, что ты сын Адриана, но пусть это останется между нами. Ну вот и погляди, я выдвигал верхние зубы вперед, задирал губу, изображал грызуна всеми силами, а она, вне себя от восторга, повторяла: „Ну еще, еще, давай!“ Это могло продолжаться минут десять. Потом мы спали, и посреди ночи я чувствовал, как она извивается в постели рядом со мной. Я включал свет и обнаруживал ее вниз головой, выставившей в разные стороны руки и ноги, я спрашивал, что это она делает такое, и знаешь, что она мне отвечала? „Я занимаюсь йогой, это называется „захват большого пальца“».
На этом шестой стакан был допит. Зигби помолчал и спросил меня: «А что, снег кончился?»
