они совершенно правы; после сигнала «Готов!» никто не может задержать поезд, ни простой человек, ни знатный.
Еще один властный свисток машиниста; затем колеса тяжело сдвинулись с места. Виктор вздохнул с облегчением. «Прощайте навсегда!» — решил он про себя, скользя взглядом по уплывающим назад опорам крытого перрона. — «Но стоп! Подожди! Не госпожа ли Штайнбах возвращается по рельсам к вокзалу, держа в руках букет? Походка ее, это точно. Вот если бы увидеть лицо…»
— Предъявите проездные билеты! — потребовал проводник и протянул руку к Виктору. — Прошу вас.
Когда с формальностями было покончено, вокзал уже исчез из вида. Слева и справа мелькали улицы. «Виктор, не хочешь ли проститься с нами?» — кричали, исчезая за окном, дома.
— Нет, — строптиво возразил он. — Сделайте одолжение, прошу вас: не надо лицемерных трогательных сцен в финале пьесы! Думаете, я не вижу, как на ваших крышах скачут, глумясь надо мной, обезьяны, а с деревьев язвительно ухмыляются пересмешники-дрозды?
Мало-помалу мрак рассеялся; за окном проплывали деревенские домики, огороды, ряды деревьев, одни назад, другие в сторону; наконец в поле в вагон ворвался дневной свет.
Только теперь Виктор окончательно проснулся. Вместе с ним проснулась память, а с ней и неприязнь.
— Радуйтесь! Вы победили; я бегу, побежденный, покрытый позором. Но побежденный кем? Заурядностью, кликой обывателей, тупой бессердечностью.
Неприязнь сгущалась в мрачную тучу, туча сжималась в сгусток гнева, гнев, кипя, рождал проклятие.
Вдруг он услышал голос и вздрогнул: это был голос Строгой повелительницы.
— Что ты везешь с собой, спрятав в кармане?
— Рукопись, о которой не знает никто, кроме меня и тебя.
— И о ком же свидетельствуешь ты в этом сочинении?
— Я свидетельствую в нем о тебе, моя повелительница.
— Когда ты написал его?
— Начало я написал в тот вечер, когда прибыл в этот злосчастный город; а закончил прошедшей ночью.
— И что я сказала тебе прошедшей ночью, когда ты написал последние строчки?
— Ты сказала мне: «Я принимаю твое свидетельство обо мне, и поскольку ты, вопреки мукам, страданиям и сумасбродствам, свидетельствовал обо мне твердо, беспорочно и преданно, я тоже хочу свидетельствовать о тебе. Так слушай: я вознесу тебя на вершину жизни и положу к твоим ногам строптивую людскую славу». Вот что сказала ты мне.
— Да, я это сказала тебе. И вот теперь ты, неблагодарный, своим проклятием хочешь обесчестить прекрасное время, когда ты создал свое сочинение? Послушай, что я тебе скажу: настрой струны своей души и пой и торжествуй, и благословляй этот город со всем, что в нем есть; каждый час, каждое происшествие, каждое страдание, которое ты испытал; начни с людей, причинивших тебе боль, и кончи собакой, облаявшей тебя.
Он печально повиновался. С трудом, преодолевая себя, настроил арфу своей души и пел, торжествуя, о своих ранах, и его тоска, вздыхая, благословляла все, что он испытал, начиная с людей, которые были несправедливы к нему, и кончая собакой, облаявшей его.
— Хорошо, — произнес голос. — Прими же награду за свое послушание; подними взор свой, оглянись вокруг.
Он посмотрел в окно и увидел: там, поспевая за мчавшимся поездом, на белом рысаке скакала Имаго; не двуличная земная Имаго по имени Тевда, жена наместника, а подлинная, гордая, его Имаго. Она исцелилась от своего недуга, и на голове у нее весело блестел победный венец.
— Я ждала тебя, — засмеялась она в окно.
— Имаго, невеста моя, как случилось, что ты исцелилась от своей печали? — удивленно воскликнул он. — И в честь какой победы на голове у тебя венец?
Она радостно ответила ему:
— Сквозь печали и боль я увидела твою непоколебимую верность; вот почему я выздоровела. Я увидела, как ты незапятнанным выбрался из водоворота страсти; вот почему я, радуясь, надела на голову венец.
— И простишь ли ты мне, Имаго, благородная невеста моя, что я, ослепленный глупец, спутал твой возвышенный образ с земным призраком?
— Своими слезами ты искупил свою глупость, — засмеялась она.
С этими словами она издала задорный, ликующий возглас и обогнала поезд.
— А теперь скажи, — спросил невидимый голос, — ты все еще называешь меня своей Строгой повелительницей?
Восторженная душа его ответила с молитвенной благодарностью:
— Святая владычица моей жизни, имя тебе — утешение и сострадание. Горе, если бы тебя не было; благо, что ты у меня есть.
ФЕДОР КАРЛОВИЧ
Эпизод из жизни бернского офицера на русской службе
© Перевод Т. Клюевой
В основе этого рассказа лежит истинное происшествие, о котором поведал автору один высокопоставленный ветеран русского генералитета. Так как почтенный поручитель не делал ни малейшей тайны из имени героя (а речь идет о герое в истинном смысле сего слова), мы, со своей стороны, не видим причин замалчивать его — это господин фон Штюрлер. В тексте, конечно, мы будем постоянно заменять его произвольно выбранным именем Федор Карлович, дабы приблизиться к русским разговорным формулам. Однако же в данном случае не забудем подчеркнуть, что автор при помощи вымысла свободно переработал исторический материал в тему для новеллы.
I
Это было в Петербурге. Ветреным декабрьским вечером 1825 года молодые офицеры Измайловского гвардейского полка собрались в ресторане мадам Дерваль вблизи Нарвской заставы. Офицерам хотелось выпить и по возможности повеселиться. Кое-кто из них привел с собой штатских знакомых, иные явились в сопровождении артисток — француженок или немок. Иностранные дамы во времена Александра I считались более возвышенными, искусными собеседницами, да и немцев в ту пору вовсе не ненавидели, скорее напротив. И в личной, и в общественной жизни им отдавали предпочтение.
Одни за другими во двор въезжали сани, и общество встречало прибывавших сердечными приветствиями, даже объятиями. Не было заметно ни холодности, ни бездушия. Казалось, постоянных гостей мадам Дерваль и тех, кто сегодня был представлен впервые, связывала дружба; можно было подумать, что гость попал не в случайную компанию, а в тесный семейный круг братьев и родственников. Так принято у русских.
Симпатичные юноши с элегантными и в то же время скромными манерами собрались здесь. Их глаза горели высоконравственным, идеальным энтузиазмом, который теперь совсем перевелся в России. Кое-кто из присутствовавших отличался необыкновенной ученостью, некоторые были поэтами, а у капитана второй роты имелся во дворце частный оркестр из австрийских музыкантов. Мечтательные, утопические разговоры, являвшие странный контраст с военными мундирами, доктринерские рассуждения о государстве в якобинском духе вскоре возобладали в обществе. Глаза засияли, и дамы, хотя и не доросли до мадам Ролан,[91] все же старались следить за беседой. Но их неприятно поражало, что благородные господа с безупречными манерами, с воодушевлением
