день рождения был отмечен – пришла дочь с внуками и соседи – Леонид Пантелеев и Эйхенбаумы.
Как всегда, искренне и пронзительно в день рождения Шварца прозвучали стихи Ольги Берггольц, написанные к этой дате: «Простите бедность этих строк, / но чем я суть их приукрашу? / Я так горжусь, что дал мне Бог / поэзию и дружбу Вашу. / Неотторжимый клин души, / часть неплененного сознанья, / чистейший воздух тех вершин, / где стало творчеством – страданье, – / вот надо мною Ваша власть, / мне все желаннее с годами… / На что бы совесть оперлась, / когда б Вас не было меж нами?!»
В первых числах нового, 1958 года Шварцу написал Гарин. В Театре сатиры наконец «лед тронулся», и после долгих обсуждений и подбора актеров состоялся показ спектакля худсовету. «Задиристое руководство поставило вопрос так: показать все сделанное худсовету и директору, – рассказывал в письме Гарин. – И вот мы, седые и старые, сдавали экзамен молодым и нахальным. К тому же меня отправили в экспедицию в Закарпатье. Всё проводила Хеська с удивительно симпатичными и милыми молодыми актерами (Вы знаете, что это спектакль молодых актеров театра).
Показ прошел первоклассно. План уже сверстанный – разверстали и дали Тени полный ход. Макет приняли очень хорошо. Итак – декорации уже в работе. Мы репетируем на сцене. Сейчас коптим над вторым актом – он приближается к завершению. Думаю, если не произойдет каких-нибудь экстра-ординарных событий, то числу к 20-му февраля Тень, как говорится, увидит свет рампы».
Но все эти события были уже за пределами жизни, отпущенной Евгению Львовичу. Он уходил и постепенно отдалялся от надежд и забот своих друзей и почитателей. Возможность встречаться с ним Екатерина Ивановна предоставила только самым близким людям.
«У него был очередной инфаркт, – рассказывал Леонид Пантелеев. – Было совсем плохо, врачи объявили, что остаток жизни его исчисляется часами. И сам он понимал, что смерть стоит рядом. О чем он говорил в эти решительные мгновения, когда пульс его колотился со скоростью 220 ударов в минуту?
Он просил окружающих:
– Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу! Я хочу записать о бабочке.
Думали, бредит. Но это не было бредом.
Болезнь и на этот раз отпустила его, и дня через два он рассказывал мне о том, как мучила его тогда мысль, что он умрет, – сейчас вот, через минуту умрет, – и не успеет рассказать о многом, и прежде всего об этой вот бабочке.
– О какой бабочке?
– Да о самой простой белой бабочке. Я видел ее в Комарове – летом – в садике у парикмахерской…
– Чем же она тебе так понравилась, эта бабочка?
– Да ничем. Самая обыкновенная вульгарная капустница. Но, понимаешь, мне казалось, что я нашел слова, какими о ней рассказать. О том, как она летала. Ведь ты и сам знаешь, как это здорово – найти нужное слово».
«Я навестил его незадолго до смерти, – вспоминал Николай Чуковский. – Он лежал; когда я вошел, он присел на постели. Мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не показать ему, как меня поразил его вид. Мой приход, кажется, обрадовал его, оживил, и он много говорил слабым, как бы потухшим голосом. Ему запретили курить, и его это мучило. Всю жизнь курил он дешевые маленькие папироски, которые во время войны называли “гвоздиками”; он привык к ним в молодости, когда был беден, и остался верен до конца. Несмотря на протесты Екатерины Ивановны, он все-таки выкурил при мне папироску… И смотрел на меня тем беспомощным, просящим и прощающим взором, которым смотрит умирающий на живого…»
Через несколько дней, когда Евгений Львович часто бывал уже в бессознательном состоянии, и Екатерина Ивановна с помощью Марины Николаевны Чуковской переворачивали его, чтобы поменять под ним простыни, он, ненадолго придя в сознание, со свойственным ему юмором прошептал: «Ню!»
Перед смертью он исповедовался и причастился. Его напутствовал известный ленинградский священник протоиерей Евгений Амбарцумов[110].
«Катя, спаси меня!» – едва слышно сказал Евгений Львович жене перед смертью. Эти слова были последними. Вера в любовь всегда была его спасательным кругом, и любовь к Екатерине Ивановне до конца оставалась незыблемой основой его жизни. «А вдруг ты и не умрешь, – говорит жене Волшебник в “Обыкновенном чуде”, – а превратишься в плющ, да и обовьешься вокруг меня, а я, дурак, обращусь в дуб. Честное слово, с меня это станется. Вот никто и не умрет из нас, и все кончится благополучно».
Земная жизнь Евгения Шварца окончилась 15 января 1958 года.
Глава десятая
Жизнь после смерти
Ленинградская пресса отозвалась на смерть писателя множеством некрологов, а к Екатерине Ивановне нескончаемым потоком полетели телеграммы с соболезнованиями. Вот лишь некоторые из них:
«Скорблю, что болезнь помешала мне отдать последний долг большому писателю и прекрасному человеку – Ахматова».
«Всем сердцем горюю об утрате дорогого друга, замечательного писателя, доброго чуткого мудрого человека, Евгения Львовича. Пусть Вас поддержит в тяжком горе память о его чистой светлой жизни, нежная любовь к нему множества известных и неизвестных друзей. Ваш Маршак».
Итог жизни друга подвел Николай Чуковский: «В советской литературе проработал он лет тридцать пять, но только к концу этого периода стали понимать, как значительно, важно, своеобразно и неповторимо все, что он делает. Сначала это понимали только несколько человек, да и то не в полную меру. Потом это стали понимать довольно многие. И с каждым годом становится все яснее, что он был одним из замечательнейших писателей России».
«Я приехал проводить Шварца в последний путь, – вспоминал Леонид Малюгин. <…> Я ехал в автобусе с мертвым Шварцем и думал о том, что он прожил жизнь трудную, но счастливую. Он не знал суеты, все его дела, мысли, интересы были отданы литературе. У него были произведения сильные, средние и просто слабые, но не было ни одного, написанного по расчету, в угоду обстоятельствам времени. О нем можно было говорить разное, но никто не мог упрекнуть его в неискренности. Он ни разу в жизни не солгал в искусстве, никогда не приукрашивал, ни разу не покривил душой, не слукавил… Слово “бессмертие” – торжественное, Шварц боялся таких слов. Но что может быть радостнее для художника, когда его творения выдерживают проверку временем, когда они волнуют не только современников, но и потомков».
Добавим к этому, что Шварц, в сущности, всю жизнь отстаивал свое право на собственный голос, право писать «не по шаблону», не подчиняясь господствовавшей идеологии. Даже его сказки, вопреки всем традициям жанра, как правило, лишены
