проведенным в соответствии с такими принципами демократии, как равное представительство и равенство голосов в законодательстве. Действительно эффективная институционализация этих принципов проблематична, поскольку возможность прямого включения граждан была заменена той или иной формой репрезентации. Это, в свою очередь, открывает путь для руссоистской критики представительства общей воли определенным меньшинством (парламентариями и министрами), принуждающим большинство к свободе. Идея демократии как «утверждение тождества закона и народной воли» [Шмитт, 2000, с. 172] имеет фундаментальное значение для демократической легитимности законодательства, но в то же время предполагает унитарное понятие закона, о котором можно сказать, что он обладает единой волей.
Либеральный парламентаризм – институциональный ответ на этот демократический вызов. Общая воля, то есть авторитет права и политического курса может быть оправдан, если он возникает из институционального процесса, приближенного к свободному и неискаженному демократическому обсуждению. Этот процесс характеризуется такими элементами, как выбор представителей, открытое публичное обсуждение в парламенте и разделение властей на законодательную (занятую делиберацией) и исполнительную (нуждающуюся в возможности действовать оперативно, отвечая на неотложные политические вопросы). Свободная пресса докладывает об этих обсуждениях электорату, позволяя ему требовать отчета с представителей-законодателей. «Парламент вследствие этого есть место, где рассеянные среди людей, неравно разделенные частички разума собираются и приводят к публичному господству» [Шмитт, 2000, с. 185–186]. Шмитт определенно интерпретирует либеральную демократию в том смысле, что у нее есть эпистемическая (то есть порождающая знания) функция, выступающая ее легитимацией, что соответствует мнению таких ведущих апологетов либеральной демократии XIX в., как Джон Стюарт Милль. Однако, с точки зрения Шмитта, либеральный оптимизм маскирует реальность парламентской политики, существующей в современных государствах, и выявляет слабость либерализма как основания конституционной политики. Его критика, очевидно, окрашена проблемами раннего веймарского периода, но она остается хорошо известной составляющей реалистической политологии и критики либеральной демократии.
Либеральный парламентаризм требует того, чтобы отдельные избиратели были «частицами разума», дабы их собрание и сортировка в соответствии с их общими взглядами могли открыть истину политики и права. Подобным образом и представители парламентских фракций также являются индивидуальными «частицами разума». Однако, с точки зрения Шмитта, реальность политики состоит в ее искажении экономическими интересами и в формировании партий вокруг групп влияния. Поскольку это уже не мир дискретных индивидов, каждый из которых несет свою частную долю общей воли, предпочтения и знания индивидов ныне формируются конфликтующими социально-политическими интересами, которые определяют публичную политику путем сделок и создания временных коалиций. Тогда как пресса, не являясь более «трибуналом общественного мнения» (на что надеялись такие мыслители, как Иеремия Бентам), стала еще одним орудием совмещения и конкуренции партийных и фракционных интересов.
В начале XXI в. это реалистическое описание парламентской политики и правда можно считать хорошо знакомым, и тогда мы должны отказаться от гордыни либеральной демократии и принять те ее институты, которые у нас есть, поскольку, несмотря на все их очевидные пробелы, они все равно намного лучше всего остального. Однако аргументация Шмитта не ограничивается указанием на выхолощенную реальность современной парламентской политики. Он считает, что показывает то, как «технология», под которой он имеет в виду способы манипуляции интересами и опытом, подмяла под себя политическое действие. Манипулятивная политика позволяет опытным практикам эксплуатировать институциональные процедуры и правила, добиваясь контроля над законодательным процессом и политическими решениями. Но хотя политическая игра может привести к успешным политическим действиям (в плане принятия законов), она создает то скептическое и презрительное отношение к политике, на которое обращают внимание популисты, считая его недопустимым. Также она ставит вопросы о легитимности всего законодательства в целом, возникающего из подобной фракционной политики. С точки зрения Шмитта, подобная манипуляционная политика разрушает политическое единство, поскольку обнажает глубокие трещины в политическом обществе, создавая неустойчивость и неуверенность, отменяя саму идею общего интереса.
Диктатура и децизионизм
Работа «Диктатура» (1921) выросла из юридического доклада, написанного Шмиттом об объеме чрезвычайных полномочий, которые допускались статьей 48 Веймарской конституции, предоставлявшей рейхспрезиденту особые права в чрезвычайной ситуации, в том числе приостанавливать действие конституции и различных гражданских прав и свобод. «Диктатура», как более развернутая работа, представляет собой историю политической идеи диктатуры в европейской политической мысли начиная с римского права и до современности. В отличие от многих других работ Шмитта, она не является полемической, а потому риторические красоты в ней подчинены научным аргументам. В основной части текста развивается различие между комиссарской и суверенной концепциями диктатуры. В свете последующего краха Веймарской республики в 1933 г., фашистского, а потом и нацистского режимов, действовавших с 1920-х годов и до 1945 г. в качестве диктатуры, текст представляется пророческим и в то же время спорным. Однако аргументация Шмитта указывает на то, что понятие диктатора и диктаторских полномочий на самом деле играет ключевую роль для конституционализма и теории государства, поскольку последние должны учитывать важность чрезвычайных ситуаций. Понятие «чрезвычайное положение» и представление о том, кто принимает решение о нем и моменте его возникновения, – это, с точки зрения Шмитта, главный вызов конституционализма и главный пробел либерального мышления.
Либеральная теория со времен Локка пыталась за счет понятия закона ограничить произвол в применении политической власти. Закон определяет, что индивидам можно делать со своей свободой, но также, что еще важнее, задает границы для исполнительной политической власти, что является реакцией на монархический абсолютизм. Развиваясь, либеральная теория расширила это правовое ограничение политического, сделав упор на разделении властей и верховенстве права. После ликвидации республиканцами военно-монархического порядка вильгельминского рейха в конце Первой мировой войны споры между конституционалистами и абсолютистами совпали с разделением между приоритетом свободы, соотносимым с Локком, и приоритетом порядка в стиле Гоббса. Однако аргумент Шмитта – не просто предпочтение порядка и Гоббса, а не Локка и свободы. Скорее он представляет собой выявление концептуального противоречия в сердцевине либерального конституционализма, обусловленного искоренением политики из собственно конституционализма и права.
Историческое изложение в «Диктатуре» показывает, что идея внеконституционных полномочий была признана в рамках концепций государства или политического организма еще в Римской империи. Комиссарская диктатура означает определенные полномочия, предоставляемые определенному лицу на приостановку действия конституции или обычной работы политической и юридической власти для того, чтобы защитить эту власть от опасности, способной ее уничтожить. Такая диктатура обычно возникает в условиях гражданской войны или затяжной внешней войны, когда нормальная работа легально сформированных властей сталкивается с исключительными вызовами. Основой для идеи комиссарского диктатора является признание определенных видов чрезвычайных ситуаций, с которыми необходимо справиться, используя комиссарские полномочия, а потому и условий, в которых эти полномочия перестают действовать и возвращаются конституции.
Комиссарская диктатура упраздняет конституцию in concreto, чтобы защитить эту же конституцию с ее конкретным содержанием. С давних пор многими воспроизводится один и тот же аргумент (чаще и настойчивее всего – Линкольном): если содержание конституции находится под угрозой, его можно спасти, временно приостановив действие конституции. Диктатура защищает конкретную конституцию от посягательства, которое грозит эту конституцию уничтожить [Шмитт, 2005, с. 157–158].
В то же время приостановка действия конституции остается частью конкретной реальности правовой системы, поскольку любые такие системы исходят из представления о нормальном состоянии гомогенного общества, в котором закон только и может действовать. Исключения из этого нормального состояния требуют полномочий, необходимых для возвращения к нему. Соответственно, идея исключения является основой для идеи нормального конституционного порядка (поскольку она помогает его определить). Из этого следует, что ни одна нормативная система не может быть полностью задана так, чтобы закон применялся во всех возможных обстоятельствах. Всегда присутствует некоторый элемент решения о применении той или иной нормы, который этой нормой задаваться не может. А потому формалистические концепции действия права, например, у Ганса Кельзена, обходят стороной ту неизменно политическую роль, которая в пределах самого права определяет природу и объем его применения. Такая власть в обычных обстоятельствах первоначально применяется судьями. Однако на наиболее фундаментальном конституционном уровне определение того, что считать чрезвычайной ситуацией, а что «нормальными» условиями, может быть только политическим актом, осуществляемым за пределами конституции с целью защиты самой этой конституции. Вот что имеет в виду Шмитт, когда
