Тьмы чуждых образов живут в тебе»…
В углах комнаты сгустились тени. Я размышляла о природе собственного разума. Когда мое сердце перестанет биться, вместе с ним умрет и разум. Ни один разум, даже самый выдающийся, не способен пережить тело. Воспоминание о поездке с Шелли и Клер возникает в моем повествовании подобно книжной закладке: не влияя на содержание, лишь отмечает некие вехи. Я собиралась сбежать из дома с Шелли, но моя сестра не пожелала оставаться одна, и тогда мы решили уехать втроем. План разрабатывали втайне от моего отца и мачехи. Должна добавить, что после смерти матери отец не смог жить один и вскоре вновь вступил в брак. У его второй жены начисто отсутствовало воображение, зато она неплохо готовила. Ее дочь Джейн рьяно принялась изучать сочинения моей матери и поменяла свое имя на Клер. Я ее не осуждала. Каждый имеет право измениться. Мы те, кем себя считаем. Когда отец заподозрил неладное, Джейн-Клер стала связным между мной и Шелли. Мы оба души в ней не чаяли, и, когда настало время покинуть отчий дом на Скиннер-стрит, было решено бежать втроем.
Звезды в небе, словно бесчисленные шансы. Четыре утра. Мы крадемся в войлочных тапочках, держа ботинки в руках, чтобы не разбудить отца. Впрочем, сон его особенно крепок после опиумной настойки, которую отец принимает от малярии.
Помню, как мы мчались по улицам просыпающегося города. Вот и экипаж. А рядом, словно ангел без крыльев, нервно расхаживал бледный Шелли. Он обнял меня, зарылся лицом в мои волосы, прошептал мое имя. Наш скромный багаж погрузили в карету, но я внезапно отпрянула от Шелли и, снедаемая угрызениями совести, побежала домой, чтобы оставить отцу записку на каминной полке. Я не хотела огорчать его. Конечно, я обманывала себя: я не желала огорчать отца, не предупредив его об этом в записке. Нашу жизнь определяют слова.
Кошка ласково потерлась о мои ноги…
Я уже мчалась обратно, быстрее и быстрее. Шляпка, подвязанная лентами, съехала на спину, во рту пересохло. Взволнованные и усталые, мы, наконец, тронулись в путь. Гнали на курьерских лошадях к Дувру; одуревшие от морской болезни плыли на боте в Кале. А потом – моя первая ночь в объятиях Шелли, в крошечной комнатке в темной гостинице. С улицы доносился грохот колес по булыжной мостовой, но мое сердце билось громче.
Это история любви.
Добавлю, что супруга отца вскоре отправилась за нами в погоню и умоляла Джейн-Клер вернуться. Думаю, мачеха была рада от меня избавиться. Шелли подводил нас с Клер к ее матушке вместе и по отдельности, горячо споря о любви и свободе. Вряд ли слова убедили мачеху, просто она изрядно утомилась и, наконец, пожелала нам доброго пути. Шелли торжествовал. Мы находились во Франции – родине Великой французской революции! Здесь возможно все!
Однако вскоре стало ясно, что возможно не так уж много.
Путешествие давалось с трудом. Одежда изнашивалась. Париж оказался грязным и дорогим. От дурно пахнущей еды болели животы. Шелли жил на хлебе и вине; я позволяла себе еще и сыр. Мы нашли ростовщика, у которого Шелли одолжил шестьдесят фунтов. Это позволило продолжить поездку, и мы отправились за город в поисках незамысловатой жизни и «естественного человека»[28], о котором писал Жан-Жак Руссо.
– Там будет говядина, молоко и свежий хлеб. Молодое вино и чистая вода, – говорил Шелли.
Звучало красиво.
В реальности все оказалась иным.
Несколько недель каждый из нас крепился, скрывая от остальных свое разочарование. Это была страна Свободы. Сюда в надежде обрести ее приезжала моя мама. Именно здесь родилось ее сочинение «В защиту прав женщин». Мы жаждали встретить понимание и искренность. Но на деле за любую мелочь фермеры брали с нас втридорога. Сами фермы поражали грязью и неухоженностью. Прачки воровали пуговицы и кружева. Проводники грубили, и даже ослик, которого Шелли взял внаем, чтобы мы с Клер могли по очереди ехать верхом, оказался хромым.
– Тебя что-то расстраивает? – спросил Шелли, обеспокоенный моим молчанием.
Нет, я не стала говорить про скисшее молоко, осклизлый сыр, несвежие простыни, полчища блох, постоянные дожди, грязь и кровать с периной, набитой соломой с клопами; про подгнившие овощи, хрящеватое мясо, червивую рыбу и заплесневелый хлеб; про чувство вины перед отцом; про мысли о матери; про жалкое состояние моего нижнего белья.
– Только жара, дорогой, – с улыбкой ответила я.
Шелли предложил мне скинуть одежду и искупаться в реке. Но я не решилась и, стоя на берегу, любовалась его молочно-белой кожей, скульптурными линиями стройного тела. В его облике ощущается нечто неземное. Какая-то незавершенность – будто телесная оболочка вылеплена наскоро, и душа может свободно входить и выходить, когда ей вздумается.
Хотя мы коротали время, читая Вордсворта[29], на самом деле Франция не располагала к поэзии. Она жила крестьянской жизнью.
