ползунки. — Сейчас мы все исправим.
Он не сводил с меня своих огромных, умильных глазенок, и я досадливо поморщился.
— Не смотри так. — Так, словно я могу тебя защитить. — И не вздумай на меня нассать.
— Ты будешь замечательным отцом, — срывающимся голосом проговорила мама.
— Лучше сразу сдохнуть.
— Джоуи...
Хоть бы она замолчала.
От звуков ее голоса боль возвращалась.
Невыносимая, мучительная боль.
— Джоуи, пожалуйста.
Превозмогая себя, я повернулся к матери. От увиденного сердце ухнуло куда-то вниз и разлетелось на осколки. Выглядела она как живой труп.
В очередной раз.
Обычно ей удавалось скрывать следы побоев, но не сегодня. Отец разукрасил ее на славу: всю кожу покрывали свежие фиолетово-зеленые синяки.
Зрелище было чудовищным даже для меня. И это еще мягко сказано.
Непреодолимое чувство вины накрыло с головой, и мне совершенно искренне захотелось сдохнуть.
Ну и что ей сказать?
Как выразить, что я одновременно сожалею и злюсь?
Хотелось утешить ее и вместе с тем хорошенько встряхнуть.
Пока легкие распирало от невысказанных слов, я снова и снова перебирал в уме события сегодняшнего вечера, отравившие мне кровь, в надежде пробудить инстинкт самосохранения.
В надежде, что сегодняшний вечер станет той самой искрой, которая разожжет во мне ярость, способную вытравить из души сострадание.
Сострадание убивало, еще немного — и я сломаюсь.
— Чего ты хочешь от меня, мама? — прохрипел я, хотя сердце обливалось кровью.
Ее синие глаза расширились.
— В смысле?
— В прямом, — отрезал я, проводя рукой по волосам. — Ты разбудила меня посреди ночи, чтобы я его выгнал. Хорошо, я выгнал. Забаррикадировать дверь? Пожалуйста. Чего еще тебе от меня надо?
— На сей раз все, точка, — прошептала мама. — Он больше не вернется. Обещаю.
— Мы оба знаем, что вернется. — У меня не осталось сил препираться. Весь ресурс ушел на разборки с ублюдком, которого она называла мужем. Внутри все выгорело, даже ненависть. — И тогда тебе точно хана.
— Джоуи...
— Когда-нибудь он тебя прикончит. Неужели ты не понимаешь? Когда до тебя наконец дойдет, что ты тупо сдохнешь в этом доме? Сдохнешь, если не избавишься от него. Нутром чую... — Голос сорвался, и я с трудом подавил рвущиеся наружу рыдания. — Почему ты так себя не любишь? Почему не любишь меня?
— Это неправда, — всхлипнула мама и накрыла своей худенькой ладонью мои сбитые костяшки. — Я очень люблю своих детей.
«Люблю своих детей». Никаких «люблю тебя, Джоуи».
Классика.
Мать могла сколько угодно рассказывать о своей любви к детям, но она никогда не любила меня.
Даррен — первенец, любимчик. Олли — очаровательный малыш. Тайг — пройдоха и шалун. Шаннон — единственная дочурка.
А я так, паршивая овца.
Говно на лопате.
Сморгнув набежавшие слезы, я поморщился от ее прикосновения. Неужели она искренне надеялась утешить меня такой ерундой?
— Почему?
— Что «почему»?
«Почему ты меня не любишь?» — вертелся на языке невысказанный вопрос.
Не рискнув затронуть наболевшую тему, я кивнул на обручальное кольцо на ее безымянном пальце:
— Почему ты до сих пор носишь эту дрянь?
Мама резко отдернула руку и, спрятав ее на груди, прошептала:
— Это мой долг.
— А его долг — не избивать тебя до полусмерти? — рявкнул я, не в силах сдерживать закипающий гнев. — Или он забыл поклясться в этом перед алтарем?
— Перестань, Джоуи.
— Что перестать? Говорить тебе правду?
— Я сейчас не в состоянии ругаться.
— А я больше не в состоянии расхлебывать ваше дерьмо, — прошипел я. — Из-за тебя мы существуем в бесконечном аду. Это твой выбор, и всякий раз он оказывается в пользу этого животного. Даррен правильно сделал, что свалил.
Отпрянув, как от пощечины, мать медленно встала из-за стола, покачнулась и едва не рухнула на пол.
Я машинально вскочил и бросился к ней.
— Осторожнее, — бормотал я, бережно обнимая ее за талию. — Сейчас провожу тебя наверх.
— Нет! — Она шарахнулась от меня как от прокаженного и прерывисто задышала. — Не прикасайся ко мне.
Я остолбенел и послушно отстранился, гадая, где напортачил.
— Мам, это я, Джоуи, — самым ласковым, на какой только был способен, тоном увещевал я. — Никто тебя не обидит, не бойся.
— Я прекрасно знаю, кто ты, — процедила мама, дрожа как осиновый лист.
— В смысле? — Я растерянно провел рукой по волосам, чувствуя, как меня начинает трясти от негодования пополам с отчаянием. — Послушай, я, конечно, не великий дипломат, в отличие от Даррена. Понимаю, он единственный, кому ты изливала душу. Прости, что пришлось вмазать отцу прямо на твоих глазах, просто у меня свои методы...
— Не смей! — перебила мать, обливаясь слезами. — Не смей говорить о Даррене. Ты ему даже в подметки не годишься.
— Потому что не свалил отсюда куда подальше? — окрысился я. Чувство беспомощности притупилось, уступив место негодованию. — Может, ты не в курсе, но твой драгоценный Даррен слинял. Святоша не выдержал и сделал ноги. Кинул нас. Но я еще здесь, черт возьми! Прямо перед тобой.
— Кто бы сомневался! — выкрикнула она. — Только и слышно, как ты орешь, командуешь, наводишь свои порядки. Вылитый... — Мама осеклась и замотала головой. — Проехали.
— Вылитый кто? — напирал я, глядя, как она медленно бредет к двери. — Ну, не томи.
— Не важно.
— Очень даже важно. Давай, мам, если начала, договаривай. Вылитый кто? — Меня всего колошматило, слова застревали в горле. — Вылитый он? По-твоему, я весь в него?
Умоляю, скажи «нет».
Умоляю, скажи «нет».
— Да. — Мама болезненно поморщилась. — Ты копия отца. — Она содрогнулась, зажмурилась, по щеке скатилась слеза. — Понимаю, это не твоя вина, но ты вылитый он. И с каждым днем становишься похож на него все больше.
— В каком смысле? — прохрипел я, едва владея собой. — Внешне? Ну извини, внешность не выбирают, но в остальном я ни капли на него не похож.
— Еще как похож. Причем во всем, — отрезала мама, выходя из кухни.
Ее слова били наотмашь, сильнее и беспощаднее кулаков отца.
Его издевательства меркли на фоне вердикта матери.
В тот самый миг я осознал, что лечу в пропасть. Окончательно и бесповоротно.
Та искра, которую я старательно берег последние пару лет, погасла.
