class="p1">7 ноября Шово-Лагард, адвокат мадам Ролан, объявил, что на следующий день она предстанет перед судом. Та, в свою очередь, велела ему не приходить на заседание – она уже знала свою судьбу и не боялась ее. Она намеревалась защищать себя в одиночку, перед лицом этого, безусловно, несправедливого трибунала, который, впрочем, позволил бы ей оставить свой след в истории. Действовать, быть собой, поступать так, как считаешь нужным. Выйти на общественную арену и, быть может, даже заявить о своей глубокой внутренней революции, вытекающей из слияния политического и личного опыта. В последние месяцы тюремного заточения мадам Ролан заявила миру о своем статусе писательницы и желании, чтобы ее читали. Именно в тюрьме она наконец осмелилась написать: «Если бы мне дали шанс жить, думаю, у меня осталось бы только одно желание: написать летопись моего века, став Кэтрин Маколей моей родины. Вернее сказать, голосом безмолвной Франции». Это заявление окрыляло мадам Ролан, даже если означало неминуемую гибель.
7 ноября мадам Ролан написала свое последнее письмо. Адресатом стала некая мадам Годфруа, школьная учительница по профессии, взявшая под свое крыло подросшую Юдору, для которой оставаться в семье Крюзе-Латуш отныне было небезопасно. Ее мысли трезвы, разум не замутнен, а перо исписано:
«Человеку, которому поручена забота о моей дочери: В обмен на несчастье я доверила вам, гражданка, самое дорогое, что у меня есть. Я верю, что мои друзья не ошиблись в выборе, и потому надеюсь, что вы заботитесь о моей дочери всем сердцем – это все, что меня терзает. Мне хватит мужества перенести уготованные мне беды, но ничто не успокоит сердце матери, переживающей за судьбу своего ребенка. Если мои мучения носят сакральный характер, пусть священные силы защитят мою дорогую Юдору. Не от той боли, что испытываю я как мать, а от опасностей, коих может навлечь моя история! Пусть ей никогда не придется расплачиваться за мои действия, и однажды в мире, спокойном и далеком от громкого прошлого, она исполнит долг жены и матери. Ей нужно подготовиться к этому, привыкнуть к активной и упорядоченной жизни, присоединиться к обязанностям своего пола и вместе с тем развивать природные таланты. Я знаю, что в этом вы сможете ей помочь. У вас есть сын, и я не смею сказать вам, что меня беспокоила эта мысль; но у вас также есть дочь, что рассеяло мою тревогу. Этого достаточно для чувствительной души, матери и человека, каким, я полагаю, вы на самом деле являетесь. Мое состояние порождает сентиментальность, поэтому письмо мое будет кратким. Примите мои наилучшие пожелания и благодарность. Мать Юдоры»[14].
Олимпия де Гуж
Отрезанная от внешнего мира, Олимпия де Гуж содержалась в камере на втором этаже мэрии, довольствуясь лишь небольшой кроватью. В этом и без того тесном помещении жандарм не отходил от нее ни на шаг. Такое вынужденное соседство лишь усиливало чувство замкнутости и удушья. Несмотря на все обстоятельства, Олимпия все еще могла писать. Без привычной помощи одного из секретарей она написала записки и письмо своему другу Кюбьеру, который прочно укоренился в клубе кордельеров. В нем она объясняла несправедливость своего ареста и оправдывала неброский стиль и орфографические ошибки тем, что, по ее словам, лишена «спокойствия, свойственного преступнику», но, к сожалению, письмо так и не дошло до адресата.
Дни, проведенные в ее первой тюрьме с 20 по 28 июля 1793 года, выдались более чем тяжелыми: физическое состояние Олимпии де Гуж внушало опасение: ее организм был истощен, а на левом колене загноилась незалеченная рана. Распухшая и покрасневшая нога вызвала лихорадку, которая, по всей видимости, так и не прошла. Помимо физической боли ее терзали душевные муки, ведь она находилась в плену у собственного тела. Те немногие простыни, которые выдавали в тюрьме, едва высыхали в промежутке между приступами лихорадки. Отсутствие гигиены Олимпия де Гуж расценивала как настоящее унижение, как физическое, так и душевное. Еще задолго до революции она развила теорию, согласно которой гигиена имела не только социальное, но и политическое значение. Она считала, что гигиена способствует тому, чтобы общество было справедливым, сплоченным и гуманным, и много писала о ее важности для рожениц и неимущих.
В таком состоянии ее перевели в тюрьму Аббатства 28 июля. На следующий день она отправила письмо Монтане, который, как ей казалось, все еще занимал пост президента Революционного трибунала. Олимпия не подозревала, что несколькими днями ранее его арестовали и бросили в тюрьму за наводящую подозрения благосклонность к преступнице Шарлотте Корде! Она писала ему, но тщетно:
«Гражданин президент, вот уже 11 дней меня держат в тюрьме. Дважды я проходила допрос. Поручение этого незаконного ареста вам связано скорее с местью, чем справедливостью. Каким бы оправданным ни было мое негодование в отношении бесчеловечного преследования со стороны моих гнусных врагов, мне приятно знать, что за дело возьмется человек, столь честный и просвещенный. Смею надеяться, что во имя оскорбленной невинности вы захотите ускорить мой первый допрос перед вами, который, как я думаю, расставит все по местам. Примите гражданское приветствие от настоящей республиканки.
Олимпия де Гуж».
Олимпия де Гуж, не переставая, требовала в срочном порядке созвать чрезвычайный трибунал. 1 августа она отправила письмо действующему президенту Конвента Дантону. 4 числа он приказал зачитать письмо на Собрании, однако это не возымело никакого эффекта, за исключением того, что теперь все знали об аресте писательницы. Не желая сдаваться, она пожаловалась прокурору Фукье-Тенвилю на несправедливость своего задержания. 6 августа ее передали Революционному трибуналу, где в конце дня за закрытыми дверьми она вновь прошла допрос, который проводил сам прокурор в присутствии нового президента Д’Ардуэна и его секретаря Вольфа. Писательницу допрашивали о плакате «Три урны, или Спасение отечества воздушным путешественником», который и послужил причиной ее ареста. В очередной раз она признала, что являлась единственным автором плаката, объясняя отсутствие на нем подписи излишней скромностью. Тем не менее писательница категорически отрицала попытку посеять раздор среди народа, продвижение жирондистских идей, включая федерализм, а также приверженность к монархизму. Напротив, она представилась всецело преданной революции писательницей-патриоткой, которая бросила все силы на борьбу с политическими разногласиями и угрозой гражданской войны. В конце выступления де Гуж Фукье-Тенвиль пришел к выводу, что услышанного более чем достаточно. Олимпии де Гуж предъявили обвинение. Своим адвокатом она выбрала Тронсона дю Кудре, которого в ближайшем будущем назначат одним из двух защитников королевы Марии-Антуанетты в суде. Как и в случае Олимпии де Гуж, Тронсон дю
