жизнь. Иная. Разительно отличавшаяся от прежней, привычной, но всё-таки была. И теперь Татьяна, пожалуй, как никто из нас чувствовал, насколько она хрупка. Нет, вслух она ничего такого не произносила. Всё же она Громова.
Долг там.
Клятвы.
Месть родовая, которую никак невозможно променять на обыкновенное бытие под маской чужого имени. Но… как же хочется.
— Всё будет хорошо, — я дотянулся до Татьяниной руки. — Тань, нас не оставят в покое.
Нам и так повезло. То ли не слишком настойчиво искали, то ли ещё не поняли, что искать надо. Но рассчитывать, что это везение продлиться долго не стоит. И что нашу хитрость не раскусят. И что мы никак не выдадим себя, а у тех, кто ищет, не хватит ресурса.
— Я понимаю. Просто… сейчас.
Она резко встала и вышла. А Мишка скорчил страшную рожу. Мол, как это мы своими разговорами расстраиваем Танечку.
Расстраиваем.
И ведь знает, поганец, что если промолчим, то расстроим ещё больше, что не потерпит она обращения, как с фарфоровою куклой, но всё равно переживает.
Неисправимый.
— Сав, обещай, что с фабрики уйдёшь. Революционеры они там или так, но… если так уж тянет побыть среди рабочих, то давай к нам, — сказал он.
Мишка, промаявшись с месяц, устроился в артель, которая ремонтом машин занимается. Не первой руки, конечно, зато там не смутила ни рожа его басурманская, ни отсутствие иных, кроме паспорта, бумаг. Платили, правда, тоже едва ли треть от нормальной цены, но работа, как понял, братцу отвращения не внушала. Более того, он и в коллектив вписался, и авторитетом обзавёлся, если устроить предлагает.
— Вот, — Татьяна не позволила развиться теме. — Посмотри.
Она протянула мне листок бумаги.
— Что это?
Набросок карандашом. Веточка какая-то с листиками и сережками. На березовую похожа, но я в ботанике не силён.
— Красиво вышло. Ты решила рисовать?
— Тимофей, — она покачала головой. — Представляешь? Залез в стол и рисовал. И ещё вот.
Листков оказалось несколько.
Женщина с круглым лицом и упрямыми губами.
— Мама. У нас была фотография… — голос чуть дрогнул. — Тимофей её лучше меня помнил. Я вот только по снимку.
И Буча.
Бучу я узнал и без подсказки.
— Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?
— Вспоминает, — я осторожно сложил листики. — Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.
И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.
— Я его снова с собой взяла, — Татьяна взялась было за пустую тарелку, но Мишка вскочил и сам стал собирать. Метелька тоже поднялся. Его дело самовар. Моё — чашки с тарелками.
Еремей вот супницу убирает и прочие тяжести, а заодно ловко, явно немалый опыт показывая, смахивает со стола крошки. Да и салфеточки поправляет, чтоб красиво было.
Чай здесь принято пить подолгу.
Доливая. Сдабривая или мёдом, или сахаром, который продают кусками, потому как многие имеют обыкновение пить вприкуску. Причём заедая калачами, сушками, пряниками и кренделями. Ещё булки с ватрушками, варения всякие.
В общем, чаепитие — это серьёзно.
— Честно говоря, я его всю прошлую неделю брала… — и смотрит виновато, будто сделала чего плохого.
— Я приглядывал, — Еремей произносит это прежде, чем Мишка успевает возмутиться. И взглядом же рекомендует возражения оставить при себе.
Мишка с этим, конечно, не согласен.
Как-то вот недовоспринимают они с Еремеем друг друга, что ли? Мишка полагает себя главным по старшинству и праву рождения, порой откровенно забываясь. Еремей в целом-то не спорит, но периодически осаживает.
Да и гонять Мишку гоняет.
Ну, когда случается время. Благо, сад при доме большой, а что зима и снежно, так по словам Еремея закалка любому организму полезная. В рукопашной же Мишка, сколь бы ни пыжился, до Еремея откровенно не дотягивает.
И в целом-то… в общем, какая семья без внутренних разборок?
— Всё равно это как-то… неправильно, — отступать братец не намерен.
— Почему?
— Ты же не только с ним гуляла…
— Не только, — спорить Татьяна не спорила. — Мне, к слову, Роберт Данилович предложил место при больнице.
— В этом нет нужды! — Мишка аж вскинулся.
— Есть, — Татьяна склонила голову, глядя спокойно и даже насмешливо. — Во-первых, это явно полезно… там своеобразная атмосфера.
— Да уж… — Мишка налил чаю. — Своеобразней некуда.
А чего он хотел? Пусть больничка Святого Евстафия и была куда приличней той, в которую нас Еремей когда-то водил, но всё одно была больницей с её характерными запахами и болью. Впрочем, Мишку волновал не столько факт, что больничка — для юной девицы место не самое подходящее, сколько пребывание в этой самой больничке вышеупомянутого Роберта Даниловича. Вообще целителей было двое. Модест Евстафьевич, лет этак шестидесяти семи от роду, а потому с точки зрения Михаила вполне безопасный. Или, может, не в возрасте дело, но в наличии суровой жены, заведовавшей сёстрами и финансовыми делами больнички, а заодно приглядывавшей и за супругом. Женщину эту я видел. Она и вправду одним взглядом все лишние мысли осаживала. Но помимо старшего целителя имелся ещё Роберт Данилович, который был мало того, что подозрительно не женат в свои тридцать четыре года, так ещё и внешностью обладал самой подходящей для коварного соблазнителя.
— А во-вторых, мне это нравится, — сестрица выпрямила спину и потянулась за сушкой.
— Вскрывать чирьи и накладывать повязки?
Мишка закипал. И ёрзал. И бровями шевелил, на меня поглядывая, мол, помогай аргументами и в целом-то.
Не собираюсь.
— Что в этом дурного? — возразила Татьяна. — На самом деле я лишь ассистирую. Готовлю инструмент. Мешаю растворы. На большее, к сожалению, не гожусь. Но Роберт Данилович уверяет, что у меня отлично получается успокаивать пациентов. Что с моим появлением в клинике дышать легче стало.
И это правда.
Птаха вон выглядывать не спешит, но в прошлый раз Татьяна обмолвилась, что та уже почти вернулась к прежним размерам. Больничка, может, и не фабрика, но всякой погани там имелось. Главное, что погани мелкой и относительно безопасной. Можно сказать, диетического свойства.
— Кроме того, вы все заняты своим делом. Они вон на заводе. Ты — в своей мастерской. И возвращаться не спешите. А я тут одна…
Не совсем, но да, блаженный
