к себе, сохранять лицо, уметь себя держать, избрать благородную роль. Доминика не отвечает. Она говорит устало:
— Иди домой. Мне нужно подумать. Будь столь любезна, позвони Петридесам от моего имени, скажи, что у меня ангина.
— Ты сможешь уснуть?
— Во всяком случае, не беспокойся, я снотворных не наглотаюсь.
Она сжимает руки Лоранс непривычным, стесняющим жестом, впивается пальцами в ее запястья.
— Постарайся выяснить, кто эта женщина.
— Я не знаю никого из окружения Жильбера.
— Попытайся все же.
Лоранс медленно спускается по лестнице. Что-то теснит в груди, мешает дышать. Она предпочла бы раствориться в нежности и печали. Но в ушах звенит крик, она не может забыть злого взгляда. Ярость и оскорбленное тщеславие — страдание, столь же душераздирающее, как любовная боль, но без любви. Кто мог бы полюбить Жильбера настоящей любовью? А Доминика, любила ли она когда-нибудь? (Отец не находил себе дома места, как душа неприкаянная, он любил ее, он любит ее до сих пор. И Лоранс растворялась в нежности и печали. С тех пор Доминику навсегда окружил зловещий ореол.) Даже страдание не делает ее человечной. Точно слышишь скрежет лангуста, невнятный шум, не говорящий ни о чем, кроме обнаженной боли. Особенно нестерпимой, потому что не можешь ее разделить.
Я пыталась не слышать, но лангусты все еще скрежетали у меня в ушах, когда я вернулась домой. Луиза сбивала на кухне белки под наблюдением Гойи; я ее поцеловала.
— Катрин вернулась?
— Она у себя в комнате, с Брижитт.
Они сидели в темноте, одна против другой. Я зажгла свет, Брижитт встала.
— Здравствуйте, мадам.
Я сразу заметила большую английскую булавку, которой был подколот подол ее юбки: ребенок без матери, я уже знала это от Катрин; высокая, худая, каштановые волосы, подстриженные слишком коротко, неухоженные, выцветший голубой пуловер; если ее принарядить, она была бы красивой. В комнате царил беспорядок, стулья перевернуты, подушки на полу.
— Рада с вами познакомиться.
Я поцеловала Катрин.
— Во что вы играли?
— Мы разговаривали.
— А этот беспорядок?
— А, это раньше, с Луизой, мы тут бесились.
— Мы сейчас уберем, — сказала Брижитт.
— Это не срочно.
Я подняла одно из кресел и села. Меня не беспокоило, что они бегали, прыгали, перевернули мебель; но о чем говорили они, когда я вошла?
— О чем вы говорили?
— Да так, разговаривали, — сказала Катрин.
Стоя передо мной, Брижитт разглядывала меня, не дерзко, но с откровенным любопытством. Я ощущала некоторую неловкость. Взрослые не глядят друг на друга по-настоящему. Эти глаза меня видели. Я взяла со стола «Дон Кихота» — сокращенное и иллюстрированное издание, Катрин давала его почитать подруге.
— Вы прочли? Вам понравилось? Садитесь же.
Она села.
— Я не дочитала до конца. — Она улыбнулась мне красивой улыбкой, совсем не детской, даже чуть кокетливой. — Мне становится скучно, когда книжка слишком длинная. И потом я больше люблю, когда пишут про то, что было на самом деле.
— Исторические романы?
— Да. И путешествия, и то, что пишут в газетах.
— Ваш папа разрешает вам читать газеты?
Это ее огорошило; она прошептала смущенно:
— Да.
Папа прав, подумала я, я не все держу под контролем. Если она приносит газеты в лицей, если она пересказывает то, что прочла в них… Все эти чудовищные происшествия… замученные дети, дети, утопленные собственной матерью.
— Вы все понимаете?
— Брат мне объясняет.
Брат у нее студент, отец — врач. Одна с двумя мужчинами. За ней, наверно, не очень присматривают. Люсьен считает, что девочки, у которых есть старшие братья, созревают быстрее; может быть, поэтому у нее уже повадки маленькой женщины.
— Кем вы хотите быть? У вас есть планы?
Они сообщнически смотрят друг на друга.
— Я буду врачом. Она — агрономом, — говорит Катрин.
— Агрономом? Вам нравится деревня?
— Мой дедушка говорит, что будущее зависит от агрономов.
Я не осмелилась спросить, чем занимается этот дедушка. Я посмотрела на часы. Без четверти восемь.
— Катрин должна привести себя в порядок к обеду. Вас, наверно, тоже ждут дома.
— А у нас каждый обедает, когда ему удобно, — сказала она небрежным тоном. — Сейчас еще, наверно, никто не вернулся.
Да, случай ясный. Девочка заброшенная, привыкшая к самостоятельности. Ей ничего не запрещали, ничего не разрешали: росла как трава. Какой инфантильной выглядела рядом с ней Катрин! Было бы неплохо оставить ее пообедать с нами. Но Жан-Шарль злится, когда его не предупреждают заранее. К тому же не знаю почему, мне не хотелось, чтобы он познакомился с Брижитт.
— Вам все же пора идти домой. Подождите минутку, я подошью вам юбку.
Уши у нее стали совсем красными.
— О, право, не надо!
— Надо, это очень некрасиво.
— Я подошью дома.
— Дайте я хоть переколю булавку как следует.
Она мне улыбнулась:
— Вы очень любезны.
— Я была бы рада познакомиться с вами поближе. Хотите пойти вместе с Катрин и Луизой в Музей человека в четверг?
— О да!
Катрин проводила Брижитт до входной двери. Слышен был их шепот и смех. Мне тоже хотелось сидеть в темноте с девочкой моего возраста и шептаться и смеяться. Но Доминика всегда говорила: «Она, разумеется, очень симпатична, твоя приятельница, но уж так неинтересна». У Марты была подруга, дочка папиного приятеля, ограниченная и тупая. А у меня не было, никогда.
— Твоя подружка очень симпатична.
— Мне с ней весело.
— У нее хорошие отметки?
— О да, самые лучшие.
— А у тебя что-то ухудшились по сравнению с началом месяца, ты плохо себя чувствуешь?
— Нет.
Я не настаивала.
— Она старше тебя, поэтому ей позволяют читать газеты. Но ты не забыла, о чем мы с тобой говорили? Ты еще мала.
— Я помню.
— Ты не нарушала обещания?
— Нет.
Казалось, Катрин чего-то недоговаривала.
— Что-то у тебя голос неуверенный.
— Нет, правда. Только знаешь, то, что мне пересказывает Брижитт, понять совсем нетрудно.
Я смутилась. Брижитт мне нравится. Но хорошо ли она влияет на Катрин?
— Быть агрономом, странное желание. Тебе оно понятно?
— Я предпочитаю стать врачом. Я буду лечить больных, а она растить хлеб и помидоры в пустыне, и у всех будет еда.
— Ты показала ей плакат с голодным мальчиком?
— Это она мне его показала.
Разумеется. Я послала Катрин мыть руки и причесываться, а сама пошла в комнату Луизы. Она рисовала, сидя за партой. Я вспомнила: темная комната, зажжена только маленькая лампа, цветные карандаши, позади долгий день, поблескивающий мелькнувшими радостями, а за окном — огромный таинственный мир. Драгоценные мгновения, утраченные навсегда. Как жаль! Помешать им взрослеть или… Или что?
— Как ты красиво нарисовала, доченька.
— Это подарок тебе.
— Спасибо. Я положу
