Здравствуй, Танюша!
Я обещал не писать тебе длинных писем. Подхватываю на окончании предыдущего.
…В 1905 году Матвей Фёдорович и Екатерина Даниловна сели на пароход, отчаливавший из Одессы в Константинополь. Маленькой Мусе едва исполнился годик. Мой прадед — в честь которого назвали, как ты уже знаешь, твоего покойного мужа — очень любил Отечество, уважал политику Господина Столыпина и понимал чувства Государя. Но более всего он любил, уважал и понимал свою семью. Не надо было обладать нечеловеческим чутьём, чтобы догадываться: пятым годом всё это не ограничится.
Первоначально он планировал осесть в Европе. Но именно любовь к семье погнала его дальше по глобусу. И в 1913 году он продаёт налаженный бизнес, богатый дом в предместье Парижа и прибывает в Нью-Йорк. Наверняка ты в курсе, что некогда были такие времена, когда для того, чтобы стать гражданином Соединённых Штатов Америки, было достаточно до них добраться…
В дверь постучали и Мальцева немедленно свернула почтовое окно. Разумеется, никто не будет ждать разрешения войти. Особенно Святогорский.
— Тань! Поднимись наверх, бога ради! Ты ведёшь себя просто неприлично!
— Аркадий Петрович, даже Панин блюдёт прайваси!
— На то он тебе и муж. Друзья же людям даны вовсе не для соблюдения личных границ. А накурила-то, накурила! Ты что, несколько сразу запаливаешь?!
Святогорский помахал ладошкой, развеивая совсем не воображаемый дым, и осуждающе посмотрел на пепельницу. Размерами она напоминала скорее небольшое корыто и действительно была заполнена до краёв. Иные сотлели сами. Другие — были затушены задолго до конца…
— Эстет хренов!
Татьяна Георгиевна вытряхнула пепельницу в стоявшую у стола корзину для бумаг.
— Так лучше?!
— Нет, не лучше. Раньше ты была аккуратней.
— Ага. И весила на двадцать килограммов меньше.
— Да всем плевать!
— Мне не плевать!
— Если тебе не плевать — возьми себя в руки! Похудей! Меньше кури! И бухать по чёрному завязывай! — Он кинул красноречивый взгляд на полный до краёв стакан виски и перевёл его на опустошённую наполовину бутылку.
Татьяна Георгиевна захлопнула крышку лептопа, судорожно вздохнула и, окунув лицо в ладони, разрыдалась.
— Ну, здрасьте-приехали!
Святогорский подошёл и обнял свою старую подругу.
— Не кисни!
Мальцева со всхлипом обняла товарища, уткнувшись в его начинающее разрастаться брюшко и загундосила обиженным ребёнком:
— Аркаша! Ты — признанный эксперт в деле успокоения женщин и всё, что ты можешь сказать мне: «не кисни!»?
— Прости, — анестезиолог погладил её по голове. — Не кисни, нытик!
Оторвавшись от него и утёрши нос рукавом, Татьяна Георгиевна рассмеялась.
— О! Это уже больше похоже на брата Васю! Теперь, когда мы с тобой разыграли честно спёртую из «Теории Большого Взрыва»[12] сценку, ты обязана привести себя в порядок и подняться к гостям. И быть, мать твою, королевой! Как всегда! Быть! Королевой!
Последний пассаж он произнёс со злой горечью. Пожалуй, он был единственным человеком, на самом деле остро переживавшим всё, происходящее с Мальцевой в течение последних месяцев.
Из Америки она вернулась… Из Америки вернулась не она. Из Америки вернулся кто угодно, но только не Танька Мальцева. В соответствии с законами жанра сентиментального романа стоило бы написать «она вернулась чёрная». Но она вернулась не чёрная. Но и не светлая. Она вернулась — никакая. Покорно и монотонно рассказывала, как замечательно живёт Маргоша, как прекрасно общая подруга вписалась в земли штата Колорадо, как они с фермером идут друг другу, как счастливы в своей жизни и любви. Как будто улетал живой человек, а вернулся — робот. Робот, которому наапгрейдили программу считывания-воспроизведения эмоций. Он знает, в каком месте пошутить, в каком — съязвить, а когда и заплакать. Но он всего этого не чувствует. В любом коте… Да что там — коте! — в любой ветке, в глупом одуванчике, пробивающемся сквозь асфальт, — было больше жизни, чем в Мальцевой, вернувшейся из США.
