Ники он уже был тут как тут, шёл с ней в магазины (весь юмор быта он глотал упоённо, они так смеялись, это был фейерверк дня! Если её не было – ждал. К ночи развеселялись, погружались в глубины беседы. Серёжа давно спал, а они всё шептались – и унимали друг друга. Стихи он понимал удивительно!
Весной Серёжа поехал на практику. Это была первая их разлука. Жизнь помогла: она поехала на вокзал проводить его – с Женей. Как он нежно её утешал! Как понял её состояние! Заботливость, рассказы о детстве, всё было ей на потребу, и он не ушёл. Как сына в его детские годы, она уложила его и, отойдя, прибирая в комнате после отъезда сына, напевала; напевала, как маленькому, пока не уснул Женя… А наутро, когда она собиралась на службу – Ника работала в библиотеке, – пришла его мать.
Это была седая весна. Сердце! Душа! Ласковость! Но она – ошибалась: она пришла к тридцатишестилетней женщине поблагодарить за своего мальчика. Она думала, что… Ласковым смехом её разуверив, Ника разъясняла, пыталась… Не совсем поняв и, может быть, совсем не поняв, мать ушла – другой, радостно, увидав хоть ту комнату, где пропадал её сын, и владелицу комнаты, Нику, которая – хоть с ней через сына не породнилась – ей показалась – родной…
Это было – любовь? Ещё раз? Если этим словом зовут неразнимание рук, неразрывное желание быть вместе при так называемом «сходстве душ»… Да, но что помогало благополучию этого союза? Почему избежали они – столько месяцев, уже год? тех вещей, что бросают людей друг к другу? Ну, со стороны Ники – обещание, ею данное себе. А с его – ведь они уже давно сидят на диване бок о бок. Женя – юн. Инстинкты его притуплены, он немножко вроде как «ангел» (с умом демона, ироническим, и со всем протестом юности против зрелости. И юмор, острое чувство смешного, он у него в плену).
Слушая презрительные слова его, что он «не признаёт – поцелуя», Ника радуется, что хоть этого искушенья нет! «Зачем отравлять этот невинный рот?» – говорит она себе, блаженствуя в безопасной близости.
А час этот их стерёг: час, когда уже не развести рук и когда, в сторону отметя рассужденья о сущности поцелуя, – абстракция и тонкости сил тяготенья перейдут в грубое колдование – практики. Не двое мудрецов будут мудрствовать вокруг поцелуя, а поцелуй научит их, «мудрецов», своей ошеломляющей мудрости.
Этот день подходил: в отсутствие Жени ей думалось только о нём, и в этот день Женя не смог быть без Ники до четырёх часов, когда она приходила из библиотеки, а в два часа пришёл к ней в Музей.
Залами эпох палеонтологии они ходят, пойманные, и стараются, в тумане чувств, в счастьи близости, он – настигать, она – уклоняться. В нём – радость, в ней – страх. Вплотную, лицом к лицу, вконец заболев друг другом.
– Но пойми, это же – немыслимо… Мне тридцать шесть лет…
И каждое слово её ликовало, что оно – ничего не значит! Ничего не весит! Что оно – пусто! Легко! (Что «это» мыслимо, потому что оно уже с ними, здесь…)
– …Потому что я почти вдвое старше тебя, почти что, и, если б это случилось, – ты бы мне никогда не простил, что я бы тебя бросила. Ты – умён! Это разбило бы наши с тобой отношения! (Говорил ли когда кто – умней?) Наконец, я обещанием связана… Себе данным! Слишком многое было в моей жизни, годы «свободы». Но это был дурной путь. Он шёл в пропасть. И я обещала себе – бороться со своей природой.
– Я не чувствую твоего обещания! – сказал через гору заикания Женя и жестом длиннопальцевой и всё же мясистой руки, чуть влажной, неуловимо и как-то обаятельно-противно, тронул её руку.
Сиянье его потемневших, синих сейчас, прозрачных и всё же чуть помутневших глаз было…
Она тихонько, как змея кожей, содрогнулась ужасом (хоть и негодованьем уже!), что она завела себя в то, где человек смеет и вправе так сказать ей!
Она проводила его до дверей, тяжёлых дверей музейских. Она подала ему руку: «До вечера!» Он эту руку, пожав, держал, не в силах выпустить. На них кто-то взглянул, проходя. В лице Жени, очень юном сейчас, улыбающемся от сознания силы, от счастья, в глазах загипнотизированных, гипнотизирующих – было что-то такое страшное, по непременности их сближения, почти уже происходящего, что, остатком разума вынув из его рук руку свою и закрыв за ним двери, она сказала себе – в ветер между дверных половин: «Завела себя? – вылезай!»
На Арбатской площади бушевали прохладные силы, живые. Сейчас случится что-то, что исцелит её! Она знала, она шла, улыбаясь – в ветер.
«Сейчас же иди в парикмахерскую, стригись, как мальчик! Красу кудрей – с плеч!» – «Нет! – отвечала она себе растерянно, негодуя. – Не могу! Лучше что угодно, чем это…» – «Что угодно? Ну тогда ты будешь сегодня же с ним! Тридцатишестилетняя – с двадцатилетним! Подарок Серёже?! Знаешь, что будешь, не лги! Выбирай! Идёшь к парикмахеру?» – «Ну если так, то иду!»
Но она села в трамвай и поехала к одному старому другу. А на его двери был замок.
Значит, суждено самой справиться? Маленькая сложенная записка влезает в дужку замка: «Вспомните вечером обо мне – мне трудно!»
Её тряс озноб. Кудри падали на пол и на халат. Голова, яйцевидная, мальчишечья, обнажалась. Зеркала сверкали её пропавшей красой.
Нет, не всё! Дома она надела курточку сына, сняла феодосийский протез. Наверху своих уцелело всего три зуба. Теперь она спокойно ждала его.
Но так тупа, так жадна, так тонка и упряма страсть – что он, в первый миг ахнув, в следующий – ожил, не изменяясь к ней. Она приготовила ему сюрприз: позвала в гости прелестную молодую женщину, задержала её допоздна – чтоб поехал её проводить, она же без него ляжет и не отопрёт на звонок. Но он вернулся через десять минут, только доведя красавицу – до трамвая. В ярости на неё, он было сжал её в объятиях. Но она вырвалась, велела ему или сейчас же идти – или спать («соседям мешаешь!»), подняла, нежно, на смех. Уложила, как маленького, развенчивая всё и всё засыпая юмором, ошеломив его, победив.
…Это был провал апогея их дружбы. Под гипнозом её материнства трезвея, под натиском её грубоватости, он стал реже бывать, дружба их стала меркнуть.
Она увидела его другими глазами. Входящая
