особенности» (А.В. Луначарский). Но в нем, помимо похвальной политической позиции, был и глубокий гуманистический смысл, и предостережение, обращенное к настоящему и будущему. Эта речь привлекла к Шпиттелеру внимание многих выдающихся людей, создала ему много врагов и друзей. Среди последних были Ромен Роллан и А.В. Луначарский. Смелое выступление швейцарца побудило их обратиться к его художественным произведениям. Прочитав «Прометея», Роллан был «как громом поражен радостью и волнением». Он приветствовал в лице Шпиттелера «героическую безмятежность высочайшего искусства», ставил швейцарца рядом с Гомером и Бетховеном, называл самым значительным писателем со времен Гёте. Именно Роллан содействовал тому, что Шпиттелеру была присуждена Нобелевская премия.
Карл Шпиттелер — первый (и пока последний, если не считать Германа Гессе, чья «национальная принадлежность» никак не укладывается в границы маленькой альпийской республики) швейцарский писатель, удостоенный этой награды. Надо заметить, что его имя фигурировало в списках кандидатов еще до войны — в 1912 г. эксперты по поручению Нобелевского комитета признавали его достойным награды. Но окончательное решение о присуждении ему премии за 1919 г. состоялось только в 1920 г. Дело в том, что Шведская академия сначала «зарезервировала» награду своему постоянному секретарю — поэту Эриху Акселю Карлфельдту. Но Карлфельдт решительно отклонил предложение, мотивируя это тем, что скандинавы слишком часто становятся лауреатами (в 1909 году — Сельма Лагерлёф, в 1916 — Вернер фон Хейденстам), и это может вызвать справедливые нарекания мировой общественности. Таким образом, премия за 1919 г. была присуждена Шпиттелеру только в 1920 г., одновременно с Кнутом Гамсуном, лауреатом 1920 г. Конкурентами Шпиттелера были крупные мастера слова — англичанин Джон Голсуорси, поляк Владислав Реймонт (удостоены премии позже), австриец Гуго фон Гофмансталь, датчанин Георг Брандес и др. Общественность с одобрением встретила присуждение премии за «глубину и внутреннее богатство творчества» Карлу Шпиттелеру.
В каком-то смысле Шпиттелеру даже повезло с отсрочкой: в связи с присуждением премии за 1919 г. немецкому химику Фрицу Хуберу (его открытия использовались немцами в военных целях, и это вызвало возмущение членов бывшей антигерманской коалиции) на торжествах в Стокгольме отказались присутствовать дипломатические представители стран Антанты; не было на церемонии и королевской семьи — по причине смерти принцессы Маргариты. Однако в следующем году уже сам Шпиттелер из-за болезни не смог приехать в Стокгольм и произнести Нобелевскую речь. Все, что можно было сказать по этому поводу, он уже высказал в своем знаменитом выступлении перед «Новым гельветическим обществом».
У А.В. Луначарского открытие Шпиттелера (импульс исходил от Роллана) вызвало «чувство глубочайшего восторга». Отбросив все дела, он в течение восьми месяцев занимался «швейцарским великаном» — переводил его стихи, эпос «Олимпийская весна» и роман «Имаго», писал о нем критическую работу и собирался издать «Избранное» Шпиттелера на русском языке, в России.
В августе 1916 г. Луначарский посетил Шпиттелера в его доме. Однако подлинного сближения между швейцарским писателем и русским революционером не произошло: узнав о взглядах эмигранта, о том, что он видит в его творчестве «синтез социализма и индивидуализма», Шпиттелер тут же охладел к русскому почитателю. Однако это не помешало Луначарскому сохранить восторженное отношение к «гениальному пророку». В предисловии к книге «Этюды критические» он писал: «Созвучие Шпиттелера, настроенного несколько аристократически, а сейчас даже почти реакционно, с нашими днями не всякому дается, хотя оно, несомненно, существует, ибо Шпиттелер — самый героический, я бы сказал, героико-трагический из нынешних поэтов». Не соглашаясь с распространенными утверждениями о «безысходном пессимизме» Шпиттелера, Луначарский обращал внимание на то, что сурово-пессимистическая оценка бездушной вселенной побеждена у него красотой и любовью, что он воспевает подвиг героической души, преисполненной дарящей добродетели. Поэтому он не пессимист, а, скорее, трагический гуманист.
Точно обозначив характер мироощущения Шпиттелера, Луначарский не стал углубляться в выяснение его политической позиции. О том, что отделяло швейцарского писателя от русского революционера, рассказал в «Дневнике военных лет» Роллан: «Шпиттелер не счел нужным как-либо поздравить Луначарского с революцией в России. В глубине души он вовсе не был обрадован этой революцией. Прежде всего он, аристократ духа, никогда не скрывал своего презрения к демосу. Кроме того, в пору долгого пребывания в молодые годы в России он общался только с аристократами и сохранил о них восторженные воспоминания. Он был глубоко огорчен, что эта старая Россия рушится».
Это впечатление Роллан вынес из бесед со Шпиттелером. Но существуют и собственные свидетельства швейцарца, достаточно много писавшего на политические темы. Например, в статье «О народе» он резко критиковал исходные положения французских просветителей-материалистов, называвших народом только тех людей, которые не относились к правящим или привилегированным слоям. Шпиттелер полагал, что разделять «власть имущих» и «народ» — значит находиться в плену насквозь ложной «догматически-революционной философии». Вину за «доктринерски-революционные ошибки» он возлагал на «иностранные теории», и Луначарский в его глазах был, надо полагать, одним из носителей таких теорий. Не удивительно, что Шпиттелер отказался от дальнейших контактов с русским «разрушителем старого мира», и тому пришлось вести переговоры об издании «Избранного» на русском языке с дочерью писателя. Шпиттелеру было безумно жаль уходящей России, где он провел годы духовного возмужания, созрел как художник. О времени, проведенном в Петербурге и Финляндии, он писал: «Сказочная жизнь, счастье, красота, благородство, дружба. Я словно вознесся над всеми земными бедами и низостями». Если судить по произведениям Шпиттелера на русскую тему, в том числе и по включенному в «Избранное» рассказу «Федор Карлович», можно сделать вывод, что писатель не только достаточно хорошо знал реалии русской жизни и, вероятно, язык, но и высоко ценил такие «традиционные» ценности, как человечность, верность долгу, нравственная чистота. Не удивительно, что в упомянутом рассказе, в центре которого знаменитое восстание на Сенатской площади, он на стороне законной власти, а не безоглядно рискующих своими и чужими жизнями офицеров-бунтарей. Видимо, такой взгляд на события внушила ему петербургская аристократическая среда, с которой он, учитель-иностранец, общался отнюдь не на равных в житейском плане, но чувствовал себя равным среди равных в духовном.
К сожалению, в предлагаемый читателю сборник не вошли эпические поэмы Шпиттелера — каждая из них по объему могла бы составить целую книгу, а фрагменты годятся разве что для хрестоматий. Но и то, что вошло, позволяет судить о масштабе личности художника и своеобразии его редкостного таланта, отмеченного стихийной мощью и оригинальностью. В своих эпических, лирических и прозаических произведениях Карл Шпиттелер создал совершенно особый поэтический мир, в котором модернизированный миф сопряжен с действительностью, микрокосм с макрокосмом, иносказание с точно воссозданным обликом реальной жизни. Это позволило ему обогатить и расширить возможности художественного слова, насытить его глубинным философским содержанием, в преходящем увидеть и запечатлеть дыхание вечности.
