картинками для детей младшего возраста. И рядом с ним шел я — в посконных портах, сшитых мамою, босой и без фуражки, с волосами, легкими и светлыми, как лен, прямо паренек с картины Нестерова. Народ почтительно расступался перед нами. Мы принимали это как должное. И он говорил, указывая на кариатиды на доме купца Рукавишникова:
— Памятники — живые свидетели истории, милый коллега. Их надо бережно сохранять. Притом же эстетически их роль огромна. Посмотрите на эти копии греческих подлинников. Конечно, необходимо освободить почитание памятников греческого искусства от приписываемых ему многими предрассудков, чтобы не считалось заслугой подражать им лишь потому, что они покрыты пылью времен. Но в строении прекрасных греческих тел было больше благородства, чем в худощавой напряженности современного тела. Это надо понять и поэтому сохранить дивные статуи. Значение старины для социалистического искусства в этом смысле редко кем понимается.
— Еще важно, — отвечал я, — привлечь внимание к стиху. Я думаю, что следовало бы их печатать на самой первой странице.
Приятель мой сел на Откосе прямо против дома Рукавишникова и продолжал восхищаться статуями, а я пошел писать очередное стихотворение у себя в мансарде. Я писал их у окна, стоя на коленях и глядя на Волгу. Написал я сразу несколько стихотворений на разные темы, бичуя капитализм. Я их опустил в ящик и опять гулял на Откосе и слушал, как комиссар по охране памятников искусства восторженно говорил, глядя на Волгу:
— Путь художника, коллега, тернист. «Отцы и дети» — лучшая вещь у Тургенева, принесла ему больше всего неприятностей, разочарований, разлада с эпохой. И роман ругали все лагери. То же самое с «Борисом Годуновым». Не закон ли это?
А на другой день в газете ничего моего не было напечатано. Я решил, что надо опускать стихи именно в тот ящик, рядом с редакцией, в который я опускал в первый раз. Я так и сделал. Но стихи и после этого не появились. Я начал беспокоиться. Написал еще больше стихов на разные темы, бичуя капитализм. Но и о них — ни слуху, ни духу. Беспокойство мое возрастало. Я его скрывал от приятеля, который меня каждое утро спрашивал, просыпаясь:
— А ну-ко, мой друг-вития, когда же появится ваше новое стихотворение? И скоро ли мы будем кушать яблоки?
Я скрывал от него неблагополучие. Затрудняет редакцию, вероятно, то обстоятельство, что мой почерк, говорил я, неразборчив.
Он посоветовал мне написать «по-печатному». Я стал писать «по-печатному». Я сделал с каждого стихотворения несколько копий, которые опустил в разные почтовые ящики города, в надежде, что из которого-нибудь да попадут стихи в редакцию. Нет, не попадали. Я был смущен, удивлен, расстроен и напуган настолько, что каждая фраза приятеля: «Когда же мы будем кушать яблоки, коллега?» — стала отдаваться во мне ноющей болью. Теперь я даже боялся идти получать гонорар за первое напечатанное стихотворение. И целыми сутками бродил около стеклянных дверей редакции, не решаясь открыть их. Сколько раз я подходил и отходил от стеклянных дверей, сколько раз я брался и вновь опускал ручку, сколько раз я говорил себе:
— Ну, иди, ну, иди же, ведь стихотворение-то напечатано… напечатано… напечатано… — но вывесочка с золотой надписью на дверях: «Редакция» отбрасывала меня назад.
Измучившись в борьбе с самим собою, я стоял однажды на другой стороне тротуара и смотрел на тех, которые свободно входили в стеклянные двери. Избранные счастливцы! Не помню как, но, затаив дыхание, я прошмыгнул все-таки вслед за одним из них. Это был очкарь, с гривой волос, высокоумный делатель общественного мнения, по всей видимости. Он обернулся ко мне на лестнице и молча смерил мою фигуру взглядом.
— Где здесь, дяденька, денежная касса? — спросил я, чувствуя, как мои ноги подгибаются и как неверно я, по деревенской привычке, обратился.
— Вот что, милый племянник, — ответил тот. — Тут тебе номер не пройдет, тем более, насчет денежной кассы. В этом месте люди стреляные. И, кроме того, имей в виду, здесь милиционер на углу.
Я выбежал, сгорая от стыда, горя и унижения. Зачем я послал тогда первое стихотворение? Зачем я не послушался Лермонтова, предупреждавшего в стихах: «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой, как язвы бойся вдохновенья!» Вот она, пришла расплата. Все радости, которые пережил я, и в сотой доле не могли теперь искупить тягчайших моих страданий. А как я покажусь приятелю на мансарде? Горе, горе! Но горе находчиво. И тут я обхитрил приятеля. Три дня я не ел хлеба, ограничиваясь картофельным супом и ложкой каши, которые получал в столовой. Целых три фунта, скопленных мною, я продал на толкучке и купил яблок целый картуз. Принес их на чердак, вывалил комиссару на кровать и сказал небрежно:
— Не стесняйтесь, коллега, ешьте, сколько хотите, редакция мне очень хорошо заплатила.
И он ел мои яблоки с огромным аппетитом, и хвалил их и вместе с этим хвалил добросовестность редакции, и хвалил поэтический мой дар и счастливую мою звезду.
— Нет ничего более неожиданного, чем талант, — говорил он, лежа на кровати, и яблоки хрустели у него на зубах, и семечки он выплевывал в бумажку, которую разостлал рядом, и вертел в воздухе ногою с оборванной штаниной. — Нет ничего более неожиданного, чем талант. Но если бы таланты можно было изготовлять, то не было бы творчества. Каждый истинный поэт существует только в одном экземпляре.
А я думал о том, горестно глядя на Волгу и скрывая от приятеля свое грустное лицо, как хорошо было бы пожевать сейчас хотя бы черную корочку, как хорошо было бы переменить квартиру, чтобы избавиться от мук стыда и от позора быть разоблаченным.
…Судьба помогла мне в этом. Через несколько дней приехали ребята из деревень на курсы, и меня поселили вместе с ними в общежитие. И тут началась для меня уже совсем другая жизнь.
1957 г.
г. Горький
Примечания
1
Село Холуй Владимирской губернии знаменито было кустарным производством икон. Оттуда приносили «богомазы» нам свои изделия. (Это примечание, как и все последующие, дано автором. — Ред.)
2
По случаю 300-летия дома Романовых Николай II приезжал в Н. Новгород в 1913 году, и отец, служивший тогда сторожем у трактирщика Обжорина, стоял в задних рядах на улице и видел всю царскую семью. Он этим очень гордился, а когда подвыпьет, всегда говорил: «С государь-ампиратором я знаком». Тогда же за 50 копеек он приобрел медаль, выбитую в честь этого события. Медаль эта висела у нас на стене, рядом с
