как камышовый поплавок на зеркальной поверхности мутной воды реки Воложи.
— Власт надо б огранич, нельзя-я самоде...самонаде...
— Пей!
Горло пересохло, разум упал в темноту. Страшно...
— Вод, дай воды... кравч…
— Держи.
Бывший Царь припал пересохшими губами к чарке и вылакал питие маленькими глоточками, как старый больной волк... Темнота накатилась сильнее, сдавила лоб, коловоротилась зигзагами. Потом мельтешение кончилось. Вдалеке показался некий проход, будто кто-то двери раскрыл. Стрельцы-рынды, наверное. Глядите-ка, православные: здесь они тоже в белоснежных кафтанах. Сознание ослепило тёмно-фиалковое полотно...
Оно навалилось, захватило в полон, укутало. Безмятежная ночь...
Петухи ещё не заголосили, как в Детинец прискакал на каурке холоп кравчего Батыршин. Он сыскал хозяина в его горенке при кухне. Спорина́ улыбнулась холопу — боярин бодрствовал. Смерд рухнул на колени.
— Яков Данилович, слушай меня. Хозяйка — ведьма.
— Я знаю про то.
— Блядует она... люто. На меня кидалась, Силантия Козлова сгубила. Помер он опосля её окаянства за изгородью. Ещё был случай. Я отроком проживал, вот этими глазами зрил, — похлопал себя по веждам холоп, — скакала она на скоморохе чумной наездницей. Непотребство проклятое...
— Скачем в имение.
Барыня не стала отпираться, а честно во всём созналась. Согбенной фигурой замерла у окна в угловой светёлке, рассказывала... Проклятущее бабкино наследие... окаянство, шальная зависимость. После развесёлого блядования на Ивана Купалу в чреве зародилась ещё одна жизнь. Точно не дворянский отпрыск получится — крестьянское семя.
Хула распутству и всем её исчадиям. Греховному отродью: карачун, кончина, край!
— Спасай мою душу, Яков Данилович, — закончила рассказ боярыня и затравленным взором посмотрела на мужа, ссохшаяся телом и ликом.
— Каким же макаром?
— Запали баньку... Детей с мамками в церковь отправь... они скоро проснутся. Воскресение ныне. Воскреси мою душу, боярин. Иначе — мне придётся свой дар передать младшей внучке. Прервём на мне окаянство таковское. Да будет так.
После за́утрока холопы впрягли лошадей в колымагу. Барыня долго прощалась с детьми. Старшая доченька, красавица Ксеньюшка, вся в отца удалась: ладненькая, синеглазая, умница дева. Средний сын Фёдор Лихой: сидякинский корень, немногословный, зеленоглазый. Из него получится разумный муж, славный наследник, он также успехи в учении проявляет немалые, толковый парень. Борислав Яковлевич, младший сын, Бориска-шалун, помесь отца и матери: русоволосый, зеленоглазый.
— Маменька, ты хвораешь? — озаботилась дочка.
— Хвораю. Прощай, Ксеньюшка...
Колымага укатила. Боярин Лихой поднял на ноги всю челядь. Велел им стать на колени, содрать головные уборы и молится истово. Сонмище смердов исполнило волю хозяина. Шептались молитвы, волосы на ветру развивались. Холопы всё разумели... Сторожевые псы, почуяв неладное, взвыли в конуре протяжными собачьими воплями, в курятнике голосили кочеты. Марфа Михайловна разоблачилась до исподней сорочки. Рыжие локоны упали на плечи, руки дрожали. Яков Лихой велел Митьке тащить на двор кадушку со смолой, а потом вымазать стены бани густой и тягучей смесью. Батыршин кинулся исполнять волю Господина.
— На колени, колдунья.
Марфа Лихая исполнила приказ мужа. Её глаза увлажнились.
— Молитвы знаешь?
— Откуда мне знать, кречет, — пролопотала грешница.
Подрезали орлице крыла, — рассуждал худородный палач, — пущай возлетит к небесам напоследок. Святым огнём спасёт душу.
— Готово, хозяин! — крикнул Батыршин.
— Заходи.
— Обними хоть меня. Страшно мне...
— Наобнимались уже. Иди в баню, лёгкого пара тебе.
— Ради тебя всё затеяла... Прости, безсоромицу, Яков Данилович, — зарыдала жена. — Детей береги.
— Прощай.
— Прощай, кречет. Лети к небесам. А я своё…отлетала.
— Ещё полета-аешь. Остатный раз, — перешёл на польское наречие боярин, припоминая сейчас последний разговор с бывшим Царём.
Голова закружилась отчаянно... Вставая с колен, боярыня потеряла равновесие и упала наземь.
— Митька, подсоби барыне!
Холоп за руку потащил чародейку к двери бани. Боярыня оттолкнула его со звериной жестокостью.
— Пошёл прочь, смерд. Отворяй дверцу.
Батыршин исполнил волю хозяйки. Когда она, согнув хребет, вошла в проём, будто потусторонняя сила пригнула спину конопатого холопа в почтительном поклоне перед своей Госпожой.
— Затворяй! — гаркнул Властелин. — Держи дверь, чтобы ведьмачка не выскочила оттуда.
Батыршин просунул в щель ручки тонкий обрубок поленца, заранее им приготовленный ради такого святого случая. Барин щёлкнул кресалом о камень, вспыхнула искра, но смола не зажглась с первого раза.
— Лучину дай, Митрий!
Проклятие! Про отца же ему не сказала! Дверь заперта...
— Живее! Дверь держи, уже ломится, кур-рва!
Батыршин поднёс хозяину щепу. Щелчок, искра... рудожёлтое пламя лизнуло деревянные доски. Баня заполыхала священным огнём. Потом в парилке стала метаться белая фигура. Ручкой от ковша ворожея разбила слюдяное окошко, на землю посыпались осколки. Яков Данилович увидел вспученные глазюки, рыжеватые локоны. В парилке разгулялся серовато-чёрный дым. Учуяв волю, гадюшиный чад попёр в проём окошка. Боярин обеспокоился, что следом за серовато-чёрной дыминой-гадюкой наружу полезет приговорённая ко спасению души ведьма.
— Митрий Федотович! — завопил хозяин. — Рогатину тащи, живо! На которой башка зверя держится.
Холоп вскоре вернулся с кабаньим рылом, насаженным на жердь.
— Я здеся, Яков Данилович, — прокричал воодушевлённый смерд. — Чего с рылом дееть?
— Туда его правь, в парилку, к хозяйке! Поддай парку, Митя! Плесни кипяток на раскалённые камни! — кричал удалец-барин с таким рвением, будто раз месяц жёг ведьм за бесплатно, по зову благочестивой души.
Батыршин просунул рогатину в проём окошка. Башка зверя никаким макаром не желала пролезать внутрь парной. Выручил барин. Он ухватил жердь руками и тогда холоп с усилием пропихнул вонючее рыло внутрь помещения, наполненного дымом, болью и звериным ужасом грядущей смерти. Рудожёлтое пламя снаружи полностью захватило баню. В парной не осталось воздуха, чёрный дым целиком заполонил последний приют колдуньи. Внезапно ворожея свершила последнюю попытку вырваться из охваченной дымом и адовой жарой парилки. Из проёма окна показались рыжеватые-чёрные локоны, наружу полезла чёрная голова, послышался дикий хрип. Лихой по-прежнему держал в руках жердь, освобождённую от головы зверя. Боярин вонзил наконечник в шею ведьмы и ослобонил её от неверного спасения, загнав грешные телеса обратно в чёрный дым, вместе с рогатиной.
— Аминь, Марфа Михайловна, — проревел кравчий.
Липневый зной подсобил: баня прогорела довольно быстро... Стены обрушились, завалилась крыша, рудожёлтые столпы плясали на чёрных головня́х развесёлые танцы, ходили вприсядку. Жара, как в преисподней. Поганая чародейка, наверняка ныне очистилась душой, обернулась белой невестой, прорубила шлях к эмпиреям. Возможно, уже познакомилась с Лукерьей Звонкой. Небось, смотрят они сверху на своих суетливых мужей и потешаются над честолюбцами,
