она больше оправдывать не могла. До записки его она только в тоске надеялась, что он, может быть, и тут ей поможет, как столько раз помогал.
На приказ из центра о сокращении: «надеюсь, улажу» – и ладил. Что ж не ладилось тут сейчас? Поняла ли она в ту ночь несовместимость его главных и её главных карт?
Что не уступит никто – было ясно, вывод напрашивался сам собой. Рубашки были починены, носки – тоже. Оставалась зелёная шёлковая фуфаечка. Она стала вдевать нитку в ушко, приблизив к лицу. Нитка – лилипутным канатом перечёркивала очерк бараков и кусочек неба. Где-то пел тот самый голос женщины, который она не раз узнавала по радио, и песнь, ею слышанную однажды весной, тут же:
Вы-хо-ди-ла, песни заводи-ла,
Про степно-го сизого орла,
Про того-о, кото-рого люби-ла,
Про того, чьи письма бе-регла…
Что-то тоже с ней тогда было, какая-то горесть! Забыла – какая! Так и это – забудется! Фуфаечка была кончена.
А почему это всегда было, когда она хотела всё кончить – что-нибудь непременно случалось, что её возвращало к нему! Или он получал из дому плохие вести: кто-то заболевал – там, или ему хуже делалось со здоровьем, или эта история с сокращением, или как во время одной из размолвок она услыхала, что пропал его любимец – пёс Мишка, и она бросилась искать его везде. Не найти ему Мишку, когда она, может быть, могла это сделать, – было предательство; всё же его не найдя, она, вернувшись, узнала, что Мориц тоже ходил искать его, а шёл дождь, он промочил ноги, был раздражён (не было Евгения Евгеньевича, чтобы этот её упрёк услышать, понять, как он не прав. Он тогда сказал, что Мишка – это Морицева забава. Что он через неделю ему надоест – и он велит его выбросить!).
Через час – Ника сидит за столом и слушает:
– Нет, а ещё один магазин на Кузнецком, – доглотнув сладкий соус из халвы и варенья, устроенный в пол-литровой банке Толстяком, говорит Худой.
Но на пороге Мориц:
– Калькуляции готовы?
От усталости дня и работы, от настороженности встреч с ним, самозащитой, должно быть, – шли перед ней сцены детства, вставали мать и умерший брат, миражи в степи под Ислам-Тереком, татарский праздник Кайрам Байрам, тот хутор, где она была счастлива – «как в раю». Медленно переворачивался, как узоры Большой Медведицы над крышей. Рождественский и Пасхальный отцовский дом, натёртые паркеты (как в доме Евгения Евгеньевича – «как жёлтое стекло», хорошо сказал он!), знакомые книги на трёх языках! бессмертные в памяти коты и собаки, уют свечей и ламп керосиновых, горящие печи, парад люстр, гостей…
Её ласковое детство вспоминать – как пить ключевую воду. А с утра – пустыня душевная неистребимой безответной любви, оазисы мирных встреч с Морицем. Покрывшись по шею – потому что ещё ночи свежи, – она видела, как погасают огоньки в небе… Звезда сорвалась и потухла! Где она будет через год? В будущее глядеть так же страшно – как в небо нельзя доглядеть – отворачиваешься. А почему он всё же стал ласковее? Потому что близок – конец? Расставание? А может быть, будет день, она себя спросит: «А где же был остальной мир, когда ты была с Морицем?» («Какая я буду тогда? – перебивает она себя в каком-то сердечном ужасе. – Ведь он ни за что не бросит работу, когда кончится срок, он сросся с ней! Он так и умрёт здесь, каверна… Господи, я опять о нём думаю! Не надо! Опять не усну!») Отчего разный свет звёзд?.. Мориц мало-помалу становился для неё – призрачным. Она иногда глядела на него, сидящего от неё на расстоянии метров двух-трёх, – и было почти физическое ощущение огромных пространств между (как под действием опиума, это казалось де Куинси в книге, переведённой Бодлером). В состоянии, где шли прозрачные волны, останавливаясь о то же прозрачное стекло, было место и юмору: вся «Симфония» чувств. – вроде «Неоконченной симфонии» Шуберта – была ему не нужна – совершенно: будущее – когда он увлечётся женщиной – объятье, простое и жаркое, было ему куда нужнее этих, готовых на жертвенность, чувств, хоть, может быть, та будущая ничего для него не захочет сделать, ни думать о нём, ни понять, а только себе из него потащит всё, что удастся схватить, из последних сил человека…
Как длинна ночь, как коротки – сны! Где-то прочитала – сон длится не больше пяти минут. Она думала о том – его «балагане»: снимая, как пену, как шелуху, весь крикливый клоунский вздор его спора, мишуру, нищету (меняющуюся – богатством атласно-алмазного колпака с недостойными человека «помпонами»), – обнаруживала высокое и трагическое одиночество циркового работника, строгое искусство сохранения равновесия на канате высоко над ареной, где не один принял смерть. Ежемгновенная отданность, отказ от себя – и от самого дорогого, любимого всем нутром – гнезда, смерть на посту, если это посту надо, непринадлежанье себе.
Как она могла не понять этого? За деревьями не увидела леса! Изучала – и не изучила, хмуря брови и щуря глаза от режущей зрение балаганной раскраски! Не поняла, что человек…
У Морица давно тихо, как хорошо, что он спит!
Большая Медведица совсем боком встала – а Полярная звезда – вон там! Как звёзды крупно дрожат! Им тоже холодно…
А когда она наконец засыпала – в её сон легко, как через низкий порог, входил Мориц, почти каждый день. Ей было вольней с ним, чем в яви, они обычно куда-то шли, и она говорила ему о его здоровье, своим языком, но смелее: «Не спорьте, вы таете, я же вижу. Когда вы год назад тут шли (она хотела сказать „месяц“ – но во сне получилось „год“), вы были не так худы».
И он во сне был всегда к ней мягче и проникновеннее. Было ли то самовоспитание или самозащита – но она никогда не видела его во сне интимнее, чем наяву. Сон – может быть, именно потому, что мог себе всё позволить, – церемонно, во всю мощь сна, спокойно – не позволял себе ничего. И во сне он никогда не подозревал её ни в чём, как, кто знал, может быть, подозревал – наяву. Эти сны, вдруг сошедшие к ней на ночи её бессонниц, спускались с каких-то блаженных островов, как воспоминания детства. Так – за день – она жила в двух мирах: в мире своей душевной
