Свалка мертвых туч, горл клочья.
Внизу – кровь и почва.
Я тот, кто видит сосуд, воздвигающийся…
Я тот, кто видит сосуд, воздвигающийся
Из ваших жестов и мыслей, а край сосуда
Бледней лепестков золота – мое одиночество.
Не могу рассказать всего, что должно быть рассказано,
Не могу писать так тонко, как по небу безлистое дерево,
Вижу лишь зеленые тропы унесенной ветром листвы,
Только касаюсь завитков рассыпанных раковин,
Слышу лишь шепот темных сердечек мака,
Но большего надо. Они этого хотят, мертвые.
В глуби жемчужных минут,
В глуби бледноцветущих дней,
В глубине лет, осыпавшихся с маятников,
Созревали камни.
Купола возникали из терпенья, как яблоки,
Каждый придел – родниковый, готичный —
В лепестках свода таил улыбку Моны Лизы.
Так века застывали в музыке под рельефами облаков,
Так любовь запечатлевала в камне образ человека:
Храм.
Потом возводились башни собора,
Неф святого Яна, плывущий сквозь огонь и время,
Разбитыми ребрами борющийся
С медленной смертью.
Тогда-то и встал погост,
Эта партитура совершеннейшего молчанья,
Сломал границу
Меж собой, и городом, и крестом,
Последнее войско, дошедшее до нынешних улиц.
Здесь, где фреска была, как сердцебиенье,
Затухающее в камне, теперь
Пятно, тяжелое и сырое, как океанский ил,
Ил, в который вошли люди, небесные птицы,
Корабли, скелеты.
Ил.
С высоты спускаются
Развалины: костяные картины на длинных золотых вожжах света.
Каждый мой шаг помнит мелодию ступеней,
Под пальцами прах: отчаянье мертвых.
Под веками тьма – задумчивость мертвых,
И птицы, как сны их, улетают отсюда.
Вдалеке выпадает рыжий сгусток бури. С воздушного дна
Бьет крик: последняя башня. И все, что вижу, —
Как недобежавший свет,
Как неубившая смерть,
Как окаменевшая звезда.
Бетховен, Пятая симфония
allegro con brio[176]
Близкой улыбки звезда ласковая,
Проливаешься высокими молниями: мелодия,
В тебе струны красок, костров пляски
И скелеты железа, выгнутые пожаром.
Ты меня пробудила из яви. Не чает
Душа припасть мрамором губ к своду,
Преступленья искуплены, земля свободна,
И могилой ангела – твое молчанье.