словно когда-нибудь мне придется вернуться туда, где оборвали мою первую струну.
В голове все время стучала песня, которую мы учили на уроке пения: «След кровавый стелется по сырой траве». Я старался не думать о ране, я думал только, как теперь клюшку буду держать, потом о снеге. Нашел под ногами ледышку. Мне нравилось, как скрипел снег с первыми холодами, но весной эта музыка начинала доставать. Этот мотив перебивал страх, что так из меня вся кровь вытечет, пока дойду до дома. Я прижимал руку к груди и шел сквозь прохладный апрель. Мороз мягкий, как девочка, играл на щипковых, но я не чувствовал холода. Рука горела, как факел, в котором кипела кровь. В жилах смешались горькая обида, жажда мести и как я теперь буду играть?
Скоро «отряд, который шел по берегу, а вместе с ним и командир полка, раненый», скрылись за горизонтом. И уже на подходе к дому в голове завелся какой-то свой мотивчик.
Дома меня встретила мама.
– Максим, что с рукой? – охнула она.
– Упал, – ответил я коротко, присев на трюмо в коридоре квартиры.
– Разве так падают? – осторожно взяла она мою истекающую кровью руку, посмотрела на запекшуюся вокруг раны кровь. На мгновение рука ныть перестала, словно она уже была не моя, а наша с матерью общая.
– Падают, люди падают еще и не так, – вспомнил я трех своих обидчиков. На глаза навернулись слезы.
– Пошли. – Мама на ходу накинула на себя пальто и быстро сунула ноги в туфли.
– Куда?
– К доктору.
Мать повела меня к своему знакомому доктору.
– Упал? – спросил меня подвыпившим голосом врач, осматривая руку. Я кивнул молчаливо в ответ.
– Прямо на стекло? – усмехнулся он.
Я снова кивнул.
– Понятно, – вернул он мне руку.
– Сухожилия порваны, – сказал он матери. – Ничего, сейчас зашьем. Я сделаю анестезию, будет немного болеть, но терпимо.
Несмотря на спиртовой выхлоп доктора, руки его были послушны. Через некоторое время мы втроем: я, мама и моя упакованная в бинты рука уже шли домой. На пути к дому анестезия стала терять силу и меня начало накрывать дикой болью. Боль была совершенно жуткая, хотелось кричать, я только стискивал зубы. Уже дома мама позвонила Гришкиной матери. Она прилетела как скорая, у которой в аптечке чего только не было. Она служила не только главным фельдшером в полку, но и просто хорошей доброй женщиной.
Она посмотрела на нас бледнолицых. Поставила свой чемоданчик на стол и открыла:
– Я тебе сейчас вколю морфий. И боли твоей как ни бывало.
– А что это? В те дни я как раз слушал альбом Morpheus Sister и все время думал, что же это за штука такая – морфий.
– Это такое лекарство против боли.
Режиссер: Я, конечно, против наркотиков, но здесь ты хорошо придумал. Гениально закольцевал: опять медсестра, то ли эта, то ли та, из детства, то ли это одна и та же рука делает укол, снимает боль. Просто супер. Макс в забытье, он бредит, он ранен, но непобедим. Продолжай, не буду тебя отвлекать, как закончишь, покажи мне.
Она сделала мне один укол, после которого боль мгновенно прошла. Через пять минут я почувствовал тепло в теле, оно расслабилось. Наступила эйфория, только легкие покалывания в конечностях напоминали мне в этом парении, что я есть, я существую. ощущением парения. Блаженное космическое состояние накрыло меня приятным головокружением. Через несколько минут, когда я уже вернулся на землю, я понял, что такое наркотики.
Перед сном я твердо решил, что никогда не буду наркоманом, потому что от такого кайфа отказаться очень сложно, а у меня были большие планы на эту жизнь. Мне нужно заниматься хоккеем и музыкой, я рожден для них, они – для меня. Чтобы как-то склеить струны моей души, мне наложили на руку столько гипса.
В гипсе я чувствовал себя памятником архитектуры, изваянием с крепкой властной рукой, к которому все подходили и смотрели с трепетом.
– Ну что, Гибсон, – не давал мне унывать мой друг Вовик. – Скоро тебе уже гипс снимут?
– ХЗ, обещали через месяц.
Вообще это был основной вопрос при встрече с друзьями и знакомыми. Они не понимали, почему Вова звал меня Гибсон, как и то, что вряд ли я уже смогу стать хорошим гитаристом.
– Мой атлант, – называла меня Вика.
– Почему сразу атлант? – нравилось мне.
– Ну, знаешь, в Питере, которые небо держат на каменных руках.
– Нет, не знаю.
– Они очень красивые и мужественные, прямо как ты.
Два месяца я ходил с гипсом, все это время переживая, смогу ли я играть на гитаре, потому что с клюшкой было проще. Она сама теперь вставлялась в мою согнутую ладонь, как у хоккеистов из настольного хоккея. Я очень скучал по «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Лед Зеппелин», «Дип Пёпл», Джимми Хендриксу, которых мы вовсю играли в то время, пока во всех дворах и подворотнях страны играли «Кино» и «Сплин». Когда нельзя, так хочется поиграть. Через два месяца я наконец смог взять гитару в руки. Мой средний палец не двигался. Я был в ужасе. Он так и остался у меня кривым. Под ним клеймо в виде горлышка от бутылки.
– Мне нравится твой шрам, словно клеймо, которое навечно связывает нас, – почти каждый раз повторяла мне Вика при встрече, когда брала за руку и тут же находила отметину судьбы.
– Ага, как у раба, раба твоей любви.
– Нет, это я раба твоей любви, – провела она подушечкой своего пальца по моему шраму. – Рука твоя стала мужественной.
Макс снова проснулся. «Неужели медсестра приходила еще раз? Она сделала мне укол во сне? Сколько же проспал?»
Я готов был спать еще и еще. Детство похоже на сон, прекрасный сон, в котором, несмотря на все его неприятные случайности, всегда было место празднику, как будто только там я умел радоваться по-настоящему, а потом этот навык теряется и уходит черт знает куда. Как любила повторять моя мать: смысл жизни в радости, важно, чтобы ее хватило и на взрослую жизнь. При этом сама она была очень грустна. Почему я вдруг вспомнил про мать? Ее жизнь для меня казалась такой нужной и такой незаметной. Все пространство ее и внимание занимал отец. Почему-то она жила ради него. Человек – барабан, которому она была по барабану.
* * *
Сценарист: Макс снова посмотрел на свой палец. Каким бы
