стране тем временем спокойная жизнь никак не хотела налаживаться. Евгений Львович отчетливо запомнил разговоры о роспуске Первой Государственной думы и о Выборгском воззвании[14]. В разных городах начались вдохновляемые полицией убийства революционеров, усиленно создавались черносотенные организации. Убийство черносотенцами депутата Думы Герценштейна, Союз русского народа, еврейские погромы – такими были обычные темы разговоров того времени.
И вот пришло лето. На последнем уроке Бернгард Иванович раздал в классе табели, пожал руку лучшим ученикам, и Жене в том числе, поздравил с переходом во второй класс и простился с детьми до осени…
В то майкопское лето Женя впервые прочел «Отверженных» Гюго. «Книга сразу взяла меня за сердце, – вспоминал Евгений Львович. – Читал я ее в соловьевском саду, влево от главной аллеи, расстелив плед под вишнями; читал не отрываясь, доходя до одури, до тумана в голове. Больше всех восхищали меня Жан Вальжан и Гаврош. Когда я перелистывал последний том книги, мне показалось почему-то, что Гаврош действует и в самом конце романа. Поэтому я спокойно читал, как он под выстрелами снимал патронташи с убитых солдат, распевая песенку с рефреном “…по милости Вольтера” и “…по милости Руссо”. К тому времени я знал эти имена. Откуда? Не помню, как не помню, откуда узнал некогда названия букв. Я восхищался храбрым мальчиком, восхищался песенкой, читал спокойно и весело, – и вдруг Гаврош упал мертвым. Я пережил это, как настоящее несчастье. “Дурак, дурак”, – ругался я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне за то, что я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги. К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я перечитывал книгу много раз, но всегда пропускал сцену убийства Гавроша».
В тот год в Майкопе открылся постоянный кинематограф, или «электробиограф», как называли его тогда, братьев Берберовых. Три части программы заключали в себе видовую или научную картины, драму и комедию. Иногда добавлялась и феерия, действие которой разыгрывалось чаще всего или на луне, или в подводном царстве. Феерии были почти всегда цветными. Женя не пропускал ни одной программы – само предчувствие начала сеанса в электробиографе братьев Берберовых навсегда стало ассоциироваться у него с праздником.
Несмотря на свой богатый внутренний мир в одиннадцатилетнем возрасте, Шварц так охарактеризовал себя тогдашнего: «…я был неприятным, неряшливым, переразвитым в одном и отсталым в другом направлении мальчиком. Я легко плакал, легко обижался и вечно был готов огрызнуться, отругаться, причем делал это нестрашно, всякий угадывал, что я несилен. Я был неумен, наивен не по возрасту, и вместе с тем сильные поэтические ощущения иногда овладевали мною, и я из дурачка становился человеком. Любовь к матери и страх за нее не слабели».
Физическое развитие Жени отставало от развития внутреннего и эмоционального. «Мальчиком он был слегка жирноватый, – вспоминает о Шварце того времени Алексей Соколов. – Турник и параллельные брусья были ему недоступны».
В то время Женя испытывал желание писать стихи, смотрел в телескоп на небо и делал из своих астрономических сведений самые невероятные выводы, видел то страшные, то непристойные сны и даже ночью не имел покоя. Женя слышал, как мама жаловалась, что он ничем не интересуется и равнодушен ко всему. Еще она говорила, что он рохля и росомаха, что из таких детей ничего не выходит. И в самом деле Женя, вечно не стриженный, рассеянный, грубоватый и неловкий, в начале своего подросткового возраста мог привести в ужас кого угодно.
Но именно в то лето стало появляться у него смутное предчувствие счастья – вечный спутник его жизни. Вспыхнув, это предчувствие озарило всё, как солнце, выглянувшее из-за туч. Женя полюбил, встав рано, едва взойдет солнце, идти купаться на Белую, и в этот час предчувствие счастья бывало у него особенно ясным. Тем летом он научился плавать.
* * *
В третьем классе Женя на уроке русского языка и литературы писал пересказ поэмы Майкова «Емшан». И в середине этой работы он вдруг понял, что может писать не обычным школьным языком, и написал картинно («Но что это? Гордый князь бледнеет…» и так далее). Учитель предложил Жене прочесть пересказ вслух и похвалил его, отметив его пересказ как один из лучших. Весть об этом разнеслась по училищу, и Женю с неделю дразнили «красноносым поэтом».
Но желание писать стихи никуда не исчезло. Однажды это желание возросло до такой силы, что он взял карандаш и предался, наконец, своей новой страсти. На желтой оберточной бумаге, в которой он принес из булочной хлеб, Женя сочинил следующие стихи:
Сижу я у моря. Волна за волной,
Со стоном ударив о берег крутой,
Назад отступает и снова спешит
И будто какую-то сказку твердит.
И чудится мне, говорит не волна —
Морская царица поднялась со дна.
Зовет меня, манит, так чудно поет,
С собой увлекает на зеркало вод.
Женя не знал, почему он стал писать именно эти стихи и откуда в них появилась морская царица. Однако он чувствовал страстное желание писать стихи, а какие и о чем – всё равно. И он писал, сам удивляясь тому, как легко они складываются, да еще при этом образуется какой-то смысл. Решив стать писателем в семилетнем, примерно, возрасте, Женя через пять лет написал стихи, движимый не стремлением к славе или популярности, а одним лишь неудержимым желанием писать. И это определило очень многое в дальнейшей его судьбе. Хотя бы то, что он очень долго стыдился того, что пишет стихи. И что еще более важно – литературную работу с тех пор он считал делом глубоко личным. Таким образом, летом 1909 года Женя вдруг почувствовал свой будущий путь. Учиться с тех пор он стал несколько лучше, а товарищи относились теперь к нему как к равному. Женя тщательно скрывал, что пишет стихи, но почему-то его упорно считали поэтом и будущим писателем.
В доме Соловьевых часто звучала музыка – с девочками занималась Марья Гавриловна Петрожицкая, причем по просьбе сестер Соловьевых с каждой из них она разучивала те произведения, которые не разучивала с другими сестрами. Женя впервые полюбил «Жаворонка» Глинки в Лелином исполнении. Потом он полюбил и шопеновский вальс, и «Венецианского гондольера» Мендельсона. Затем он вдруг понял «Патетическую сонату» и «Времена года» Чайковского, исполняемые Варей. И так случилось, что от детства до юности Женя почти каждый вечер слушал Бетховена, Шумана, Шопена, реже Моцарта (Глинку и Чайковского больше пели, чем играли). Потом равное с ними
