в зубах, с хмурым видом и придавленный грузом своих проблем. Он боялся не оправдать её надежд, боялся рассердить, расстроить. И ему всё сложнее было скрывать весь тот хаос, что творился в его душе. Но он старался, правда, старался.
* * *
Внезапный звонок в дверь разрезал тишину пустой квартиры. Фил вздрогнул, отставив недопитый кофе, нехотя поднялся из-за стола и направился в прихожую.
«Интересно, кто бы это мог быть?», — подумал он, отпирая замки, и замер в растерянности. На пороге дома стояла Олька.
Та самая Олька! Гаргулья в обличье ангела. Дитя родительской нелюбви. Фил вопросительно поднял бровь. Вот уж кого он не ожидал увидеть, так это её.
Фил прочистил горло, пытаясь взять себя в руки. При виде бывшей он испытал неприятное чувство неловкости и даже страх.
Олька не двигалась с места и смотрела на него с такой запредельной тоской и обидой, будто до сих пор не оправилась от душевных ран.
Филу казалось, что она вот-вот расплачется, или, напротив, набросится на него с кулаками и упрёками. В этом была вся Олька: непредсказуемая, запутавшаяся в собственных противоречиях и чувствах.
— Тебе очень идёт этот костюм, какой ты… — с придыханием пробормотала она вместо приветствия.
— Я женат. Тебе не стоило сюда приходить, — отрезал Фил и сам удивился своей резкости, но в этом коротком: «я женат» было столько смысла. Он будто выставил перед собой тяжёлый щит и был готов обороняться от нападок девчонки.
— Я знаю, — всхлипнула Олька. — Я была на вашем последнем концерте и видела эту твою… ж-жену. Вместе вас видела. Знаю, что сейчас её нет дома, поэтому и пришла…— Олька осеклась, поджав губы. — Ты что, даже не пригласишь меня? И даже чаю не предложишь?
Фил тяжело вздохнул и отступил, пропуская её в квартиру. Олька вошла, но разуваться не стала, остановилась в прихожей у двери и продолжала смотреть на Фила — неотрывно, напряжённо, буквально прожигая его взглядом.
— Прости, но я тороплюсь. Мне нужно идти, — занервничал Фил, покосившись на часы.
— А ты почти не изменился, такой же недоступный, как абонент не в сети, — она слегка улыбнулась и снова сникла.
— Угу, вернулся к заводским настройкам.
Олька похлопала ресницами и наконец отвела глаза.
Между ними повисла неловкая пауза, которую первым нарушил Фил.
— Оль, мне, правда, нужно ехать, я уже опаздываю. Говори, что у тебя за дело ко мне и…
— Да, конечно, — тут же оживилась она. — Я хотела сказать… в общем, я знала, что настанет такой момент, и мы расстанемся, знала, что когда-нибудь остро захочу тебя увидеть, а повода не будет. Поэтому вот, вот он повод. — Она полезла в сумку, достала небольшой свёрток и, шмыгнув носом, протянула его Филу. — Правда я думала, что всё будет совсем по-другому и, возможно, мы сможем общаться как старые друзья…
— Что это? — насторожился он.
— Это шкатулка твоей матери, я нашла её среди статуэток в белой гостиной и забрала. Прости, наверное, ты должен был прочитать это раньше. Я подумала, что для тебя будет важно узнать, поэтому решила вернуть.
Фил недоверчиво смотрел на Ольку, размышляя над тем, что она всегда была с тараканами, и что от неё можно ожидать любой подставы, но свёрток всё же забрал.
— Ну, раз ты торопишься, я пошла, — кивнула Олька. Фил не успел опомниться, как она выскочила за дверь. Через минуту послышался шум отъезжающего лифта. А Фил так и стоял со свёртком в руке.
От недоброго предчувствия по спине пробежал ледяной холодок.
Фил оглядел свёрток. Ну и что с ним делать, открыть сейчас или…?
Он и правда опаздывал на концерт, уже минут десять, как должен был быть в пути. Однако интерес пересилил все сомнения. Фил разорвал бумагу, высвободив знакомую фарфоровую шкатулку, нетерпеливо открыл крышку. На дне лежал аккуратно сложенный тетрадный лист и… баночка.
Фил вынул её первой и встряхнул по привычке, чертыхнувшись себе под нос. Она была почти под завязку набита таблетками. Потом он достал пожелтевший тетрадный лист и пробежался глазами по строчкам. Но уже спустя секунды привалился спиной к стене, почувствовав слабость во всём теле, и медленно сполз на пол.
Это было письмо от мамы, написанное ему накануне её последней поездки за день до трагической гибели. Об этом свидетельствовала дата внизу послания. Фил отставил шкатулку, бросив в неё баночку. Перед глазами поплыло, в висках застучал пульс. Однако Фил, собравшись с духом, снова заглянул в лист и вчитался в строчки.
'Сыночек мой, Филипп! Когда ты найдёшь это письмо, меня уже не будет. И я хочу покаяться, ведь я так перед тобой виновата. Я знаю, ты презираешь меня за то, что когда-то я тебя бросила. Да, давай называть вещи своими именами. Я предала своих любимых. Но, поверь, каждую свободную минуту я думала о вас с папой, о тебе. Если бы можно было вернуться в прошлое и исправить свои ошибки, то всё было бы совсем по-другому, но время упущено. Я плачу и кляну себя за то, что уже ничего не изменить. Как больно… Я сама уничтожила всё самое лучшее, что у меня было. И ваше отношение ко мне справедливо.
Я помню твою первую улыбку, первые шаги, твоё первое слово. Ты сказал: «солнце». Надо же — солнце! Каким же ты был красивым ребёнком. Солнечным. Моим маленьким счастьем. Моим!
Мы с папой так гордились тобой! Восхищались твоей твёрдостью и смелостью! Это впечатляло, я думаю, не только нас. Мальчишки всегда видели в тебе лидера. Ты был заводилой, умом компании.
А помнишь то лето, когда мы жили на даче все вместе, настоящей семьёй? Помнишь наши прогулки и вечера? Нашу музыку? Как мы были счастливы тогда. Я знаю, сейчас ты скажешь, что всё это не так. Но это так!
О, как я понимала твои чувства, Филипп, по мимике, по взглядам, которые ты бросал на меня украдкой. Сколько в них было горечи, сколько любви. Я старалась тебя отогреть, старалась как могла.
Но я знала, что в твоём сердечке любви было больше, чем отчуждения. Бывали мгновения, когда ты улыбался мне открыто, не таясь, и я была готова расплакаться от счастья.
Я помню тот случай, когда ты подрался из-за меня. Как ревностно ты отстаивал мою честь перед друзьями. И мне было больно осознавать всё это, потому что ребёнок не должен
