Смутное ощущение печали и горечи, которое время от времени омрачало его после женитьбы, теперь полностью исчезло – как будто с течением времени он уже забыл то событие, воспоминание о котором вызывало ту самую лёгкую тень.
Его прежние душевные заморочки, как он сказал мне, когда я только вернулся в Лиссабон, больше его не беспокоили; в этом смысле его жизнь очистилась.
И – любопытный факт – сразу после того, как Марта стала моей любовницей, все тучи рассеялись, и я мог лучше видеть его хорошее настроение: его гордость, его радость, его победу…
Неосмотрительность Марты теперь росла день ото дня.
Охваченная безумной дерзостью, она даже не скрывала некоторых проявлений нежности, обращённых ко мне, в присутствии самого Рикарду!
Однажды летом мы обедали на террасе, как Марта внезапно жестом, который, по правде говоря, можно было принять за простой девичий каприз, приказала мне поцеловать её в лоб в наказание за что-то, что я ей сказал.
Я заколебался, сильно покраснел; но так как Рикарду настаивал, я наклонился, дрожа от страха, и разомкнул губы, едва коснувшись её кожи…
– Какой позорный поцелуй! Невозможно представить, что ты до сих пор не умеешь целоваться… Тебе не стыдно? Давай, Рикарду, научи его…
VI
С каждой ночью мои пытки возрастали, хотя я ясно видел, что все мои страдания, все мои страхи проистекают только из беспорядочных навязчивых идей, а значит, для их существования нет никаких причин. Однако, по крайней мере одна ясная уверенность всё же теплилась во мне: во всяком случае, она и была реальной причиной той нервной дрожи, которая пронзала меня каждую минуту. Мои навязчивые идеи, возможно, будут развеяны, да! – но глубоко внутри мои опасения оправдывались.
* * *
Наши свидания продолжались каждый вечер у меня дома, и сегодня я с трепетом ждал момента наших объятий. Я дрожал и одновременно нестерпимо томился по тому, что заставляло меня дрожать.
Я забыл о своём отвращении; теперь меня волновало сомнение другого рода: хотя наши тела сплелись, переплелись, хотя она была моей, вся она была моей – мне стало казаться, не знаю почему, что я никогда полностью не обладал ей; что полностью обладать этим телом было невозможно по причине некой физической невозможности: как если бы она была моего пола!
И по мере того, как эта галлюцинация проникала в меня, я всё время вспоминал поцелуй Рикарду: этот мужской поцелуй возвращал меня к засосам Марты: такого же цвета, такого же волнения…
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
Прошло несколько месяцев.
Время шло, чередуя более и менее спокойные периоды. Я забыл о своих опасениях, о своей тайне, работая над новой книгой новелл – последней, которую мне суждено было написать…
Мои грустные видения, мои большие тетради с рукописями – я собрал вас… собрал вас, вознося к вершинам, а в итоге всё рассыпалось на куски… Бесплодный строитель башен, которым не суждено вознестись, соборов, которые не освятить… Бедные лунные башни… бедные призрачные соборы…
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
Примерно в то же время в моём душевном кризисе наметился один интересный поворот, о котором я не могу не упомянуть: в этот период я много думал о своём деле, но совершенно не мучал себя – я размышлял холодно, отстранённо, как будто бы это происходило не со мной.
И самое главное – это заставило меня вернуться к началу нашей связи. Как она началась? Тайна… Да, как это ни странно, но правда в том, что я позабыл о всех мельчайших эпизодах, которые обязательно должны были ей предшествовать. Ведь мы, конечно, не сразу начали с поцелуев, с порочных лобзаний – несомненно было что-то до этого, чего я сейчас не мог вспомнить.
И моя забывчивость была столь велика, что на самом деле у меня даже не было ощущения, будто я забыл эти эпизоды: казалось невозможным их вспомнить, как невозможно для нас вспомнить того, чего никогда не было…
Но эти странности не терзали меня, повторяю: всё это время я смотрел на себя со стороны, в изумлении – ясном изумлении, откуда и пришло моё нынешнее облегчение.
Я вспомнил только одно, я уже рассказывал: первое прикосновение наших рук, наш первый поцелуй… Не так и много. На самом деле всё просто: я знал, что наверняка должно было быть первое прикосновение рук, первое лобзание губ… как во всех романах…
Когда воспоминания об этом первом поцелуе стали более чёткими – он всё время казался мне самым естественным, ничуть не порочным, пусть даже и в губы… В губы? Но я даже в этом не был уверен. Напротив: вполне возможно, что этот поцелуй был в щёку – как поцелуй Рикарду, такой же как поцелуи Марты…
Боже мой, Боже мой, кто бы мне сказал, что я всё ещё нахожусь на середине своего Крестного пути, что всё, что я уже перенёс – ничто по сравнению с новой пыткой – о, на этот раз, пыткой вполне реальной, а не просто наваждением…
Действительно, однажды я начал замечать определённые изменения в отношении Марты – в её жестах, в её лице: неясное смущение, необычная отстранённость, несомненно из-за некоторого беспокойства. Тогда же я заметил, что она уже не так страстно отдавалась мне.
Теперь она проводила меньше времени в моём доме, а однажды вечером, впервые, не пришла.
На следующий день она не обмолвилась о своём отсутствии, а я не осмелился её о чём-либо спросить.
Однако я заметил, что выражение её лица всё же изменилось: вернулась прежняя меланхолическая безмятежность, но теперь эта безмятежность была другой: более светлой, более чувственной, более спокойной…
И с тех пор она стала реже появляться у меня – то приходила в непривычное время, то заходила и тут же уходила, даже не обняв меня.
Так что теперь я жил в нескончаемом страдании. Каждое утро я просыпался в страхе, что мне её не хватает. И с самого утра, не выходя из дома, я ждал её в горячечном волнении, которое ломало меня, сжигало меня.
Сама же Марта и не думала оправдывать своё отсутствие, свои отказы. А я, хотя и желал её, горячо желал, не решался задать ни малейшего вопроса.
В общем, я должен пояснить, что с самого начала нашей связи наша душевная близость закончилась. Действительно, с тех пор как Марта стала моей – я смотрел на неё так, как смотрят на того, кто превосходит нас и кому мы всем обязаны. Я получил её любовь как прихоть королевы – как то, чего меньше всего можно было ожидать, как что-то невозможное.
