успела и он был на зажимах.
Наконец подходит моя очередь, я выступаю, рассказываю о своей работе и о проблематике диплома, во главе стола сидит Суздалев, листает диплом, смотрит библиографию, все идет отлично, и вдруг Кауфман, внимательно изучавший мой текст, задает очередной каверзный вопрос: «Я вот читаю, очень интересно и оригинально, вижу сноски, перехожу туда, а там – прекрасные цитаты из Ницше и Фрейда, подкрепляющие ваши выводы. И у меня возникает вопрос – а вы зачем вынесли их в сноски, в самый конец работы?» Внутренне отвечаю – да вот именно чтобы вы не обратили на них внимания, но ищу иные аргументы, которые и излагаю, но он не унимается: «Ну так все-таки почему?» Но тут в разговор вступает Сарабьянов, говорит какие-то хорошие слова, и меня отпускают. В итоге – пятерка за диплом и рекомендация в аспирантуру.
После того как все закончилось, я стояла перед Михал Михалычем, благодарила и понимала, что никакие слова не могут выразить то, что я чувствую, и как глубоко осознаю, что он сделал для того, чтобы я написала и защитила диплом в тех труднейших обстоятельствах, в которых оказалась. Ему было очень важно дать мне почувствовать себя человеком, не нуждающимся ни в жалости, ни в специальной помощи – именно поэтому он так ненавязчиво и деликатно со мной работал и общался, чтобы у меня не было ни малейшего сомнения в том, что я все сделала сама.
На защите была вся кафедра – Сарабьянов, Алленов, Реформатская, Савко, и совершенно спонтанно все решили отметить окончание университета вместе. Ольга Этингоф пригласила всех к себе домой в довольно большую квартиру на метро «Преображенская», где я часто бывала, поскольку дружила с ней. У Ольги были замечательные родители, которые с радостью принимали всех ее друзей – я даже иногда у них ночевала. Мы скинулись, купили продукты, вино и поехали праздновать защиту – пятерки получили все. Мне трудно сейчас описать удивительную атмосферу, которая царила в тот вечер. Мы говорили и о серьезных вещах, и об очень смешных, вспоминали о каких-то важных событиях и о забавных эпизодах нашей заканчивающейся студенческой жизни. Все общались друг с другом на равных – в университете существовала традиция очень уважительного общения со студентами, преподаватели всегда говорили нам «вы». Было какое-то удивительное ощущение душевной и духовной близости и абсолютной свободы и раскованности. Мы танцевали до упаду, а Дмитрий Владимирович даже исполнил с нами канкан, в хорошем темпе и с высоким подъемом ноги. И когда мы, прощаясь, стали говорить о выпускном вечере, Сарабьянов сказал: «О каком вечере мы говорим? Он уже был сегодня!»
Действительно, это был вечер, когда можно было все сказать тем, кто на протяжении пяти лет лепил из тебя, как из глины, вкладывался в тебя без остатка, кто видел свою миссию в том, чтобы создавать новые и новые поколения искусствоведов, которые продолжали бы традиции просветительства и глубокого интеллектуального суждения об искусстве.
Аспирантура
Рекомендацию в аспирантуру получили в тот день трое из четверых, защитивших диплом, – Виталий Мишин, Ольга Этингоф и я. Но за пятый курс, когда я из-за болезни мамы училась экстерном и было опасение, что я могу не успеть с дипломом, место на русской кафедре, которое предполагалось для меня, ушло другому студенту. Поэтому мне, с учетом знания трех иностранных языков (после французского я стала учить немецкий), предложили идти в очную аспирантуру на зарубежную кафедру. Это означало, что впереди – три прекрасных года учебы в университетской аспирантуре, но я прекрасно понимала, что придется менять специализацию с русского искусства на зарубежное, а главное, искать другого научного руководителя.
Я очень хорошо помню, как все, кто получил рекомендацию, перед первым гуманитарным корпусом, где мы учились, ждали окончания факультетского ученого совета, который должен был официально утверждать направления в аспирантуру. Помню, как к нам вышел Дмитрий Владимирович Сарабьянов, рьяно отстаивавший все рекомендации искусствоведческого отделения, в том числе и для меня, публично выбравшую не его, а Алленова в качестве научного руководителя, и имевшую две тройки по истории КПСС. Он действительно отбил всех нас, несмотря на все наши разнообразные отягчающие обстоятельства. Это было абсолютное счастье!
После подтверждения рекомендации и вступительных экзаменов, которые я успешно сдала, остро стал вопрос о выборе темы и научного руководителя. Алленов советовал мне идти к Гращенкову, у которого было чему поучиться. Но в ситуации, когда почти все студенты, выбравшие эту кафедру, хотели писать дипломы и диссертации у Виктора Николаевича, не хотелось следовать за всеми, да и он вряд ли бы смог, при такой огромной занятости, уделить мне много внимания. А главное, при всей любви к итальянскому Возрождению, меня гораздо больше интересовала проблематика XIX и ХХ веков. В этом случае выбор мог быть только один – идти к Валерию Стефановичу Турчину. На четвертом курсе он читал нам историю западноевропейского искусства этого периода, читал интересно, но несколько отстраненно, хотя незадолго до этого вернулся из шестимесячной стажировки в Париже и видел своими глазами то, о чем рассказывал. Турчин был томный красавец, пользовавшийся огромным успехом у женщин, – он был уже несколько раз женат. Обожание Турчина со стороны многих студенток меня смущало, опять же, не хотелось быть в когорте тех, кто смотрел на этого серьезного ученого в первую очередь как на красивого мужчину. После некоторых раздумий авторитет Турчина-ученого пересилил. Я смогла погрузиться в историю западноевропейского искусства XIX века – а исследование этого периода было тогда на большом подъеме. Этот опыт очень помог мне позднее, поскольку, вернувшись к русскому искусству, я могла воспринимать и анализировать его в контексте глубокого знания истории западноевропейских школ. И это дало мне в дальнейшем возможность объективно оценивать особость, своеобычность русской художественной школы, выявить и подчеркнуть ее достижения, высочайшее эстетическое качество, наполненность мыслями и эмоциями, честность и самоотверженность лучших ее представителей, всегда понимавших искусство как высочайшую миссию.
Для диссертации я выбрала очень сложную тему: «Искусство прошлого и формирование новых художественных концепций конца XVIII – первой половины XIX столетия». Я прекрасно представляю себе, как бы раскрыла ее сегодня, со своим нынешним опытом, насмотренностью, умением анализировать и делать выводы, а также не бояться собственной мысли. В двадцать два года было страшно интересно вгрызаться в этот материал, открывать для себя много нового, в первую очередь интереснейшие зарубежные исследования и книги об этом периоде, которые в изобилии стали появляться в конце 1960-х – в 1970-е годы. Для меня важнейшей стала работа знаменитого американского ученого и куратора Роберта Розенблюма «Переломные процессы в искусстве конца XVIII века»[9], которая
