о милосердии. Из бесконечного множества жалоб и донесений по-настоящему важных и требующих немедленных мер нашлось всего пару.
Охотники бранились, что кто-то скупил выводок почти всех собак в городе и теперь цены на оставшихся поднялись втрое. В зимнюю пору псы служат тягловой силой для саней и помогают загонять дичь, а без мяса и подвозов съестного из Сорна и Башен похлебка гуще не станет, поэтому Гансу и Феору отдали поручение отыскать истинного владельца собак и заставить его распрощаться с новоприобретенным имуществом, сулившим немалый барыш. Глянув на торгового советника, Феор пришел к мысли, что тот, если и не принимал участия в этом сговоре, то, по крайней мере, прекрасно знает имя предприимчивого дельца.
Внимания стоила и упомянутая Вольными кланами южан проблема ученичества важнейшим ремеслам. Искусники не хотели брать в подмастерья никого, кроме собственных детей, потому как, чем меньше конкуренция, тем большую выгоду получала семья, а мастер мог заломить за произведенный товар любую, даже запредельно высокую цену.
Задачка вышла не из легких. Действительно, потакать непомерным аппетитам умельцев не следовало, но и так запросто навязать им учеников нельзя — большинство может собрать скарб и уехать еще до рассвета, ведь хорошему работнику везде найдется место. Человек в этом погибающем мире до последнего вздоха заботился только о собственном кармане.
Вслух Харси обещал южанам подумать над разрешением вопроса. Это означало, что ломать голову придется Феору.
Дело последнего просителя оказалось самым горьким и непростым. Пожилая женщина, заплаканная и растрепанная, в оборванных одеждах, всхлипывая и утирая слезы, явилась в Зал Приемов, когда первый советник уже намеревался объявить окончание треб.
Подручный Харси протиснулся через толпу и шепнул им на ухо, что старуха эта родом из деревни близ Шелковицы. Регент мрачно переглянулся с Феором и приготовился выслушать очередное горестное излияние.
Она вышла к Харси и княжне без поклона, назвалась Ульмой и поведала историю о том, как в прошлом году потеряла из-за стычки с порчеными отца и мужа, а на днях схоронила двух сыновей в Шелковице. Люди позади Ульмы вздыхали и качали головами, сочувствуя ее безутешному горю — многим из них довелось пережить подобное.
Женщина была на грани — она не говорила, а метала слова в Харси с отчаянием и ожесточением, почти злобой в голосе. Под шквалом обвинений регент опустил глаза, нахмурился, вцепившись в подлокотник кресла. За четверть часа он будто постарел лет на десять. Стали отчетливее видны сети глубоких морщин, еще ниже опустились уголки губ. Аммия тоже не смогла сдержать эмоций и тихонько хныкала, утирала слезы алым платком.
— Что же ты, регент, безвылазно сидишь тут, когда люди твои каждодневно льют кровь?! — дерзко упрекала Ульма, вперившись в Харси горящим взором, — Доколе сам будешь прятаться за каменной стеной, отправляя наших сыновей на смерть?! Боишься, что порченый тебя в нору утащит?!
Речи женщины были полны грубости и откровенных насмешек. Неудивительно — с уст человека, лишенного надежды, могли сорваться и не такие вольности. Когда Ульма умолкла, и в зале стало слышно только шипение факелов и завывание ветра снаружи, Харси набрал в грудь воздух и поднял на нее глаза.
Неподдельная печаль на лице его выдавала чувства без слов — вести об утратах он всегда переносил тяжело, особенно после трагической гибели жены и единственного сына шесть лет назад во время ледохода. Тогда что-то в нем оборвалось, будто лопнула одна из струн, связывающих дух его с этим миром. Нет сомнений, что и сейчас он вспоминал о них.
И именно в такие редкие моменты Феор чувствовал, что Харси мог бы стать достойным князем, если развить и вывести на первый план в нем эту часть характера — показать мужа заботливого, решительного, честного и справедливого.
— Скорблю вместе с тобой, Ульма. Твои защитники — настоящие герои, что достойно послужили Дому, и подвиги их не забудут в веках. Назови же их имена, дабы мы восславили доблесть сынов твоих, мужа и отца. Знай, что не держу я зла на тебя за обидные слова, — сказал регент, постаравшись придать голосу мягкость.
Женщина горделиво задрала нос, но не ответила, и он продолжил:
— Помню, как в двенадцать лет я пошел с дядей на соседний двор, ибо там зажгли сигнальный костер. Отца к тому времени уже схоронили, так что смерть я познал рано. Мы шли в первых рядах, не прячась за спинами и не тушуясь. Там, в тумане, я впервые встретил ее лицом к лицу так близко, как никогда раньше. Нельзя забыть эти горящие ледяные глаза, — Харси невесело хмыкнул, вновь вернувшись мыслями в детство. — Тогда я выжил чудом, меня оттащил в сторону какой-то пастух. А вот дядю не уберегли, и с тех пор почти тридцать лет на поясе моем ножны. Едва ли не каждую неделю кто-то погибал, а место его занимал другой. Поверь, я понимаю тебя, ведь я тоже потерял почти всю семью. И не по своей воле, но по воле брата я стал князем-регентом. Бремя это не позволяет мне биться в строю, как раньше.
Харси сделал небольшую паузу, обвел взглядом присутствующих. Люди молчали.
— Но ты права, недостойно князя сидеть взаперти, пока другие держат щиты. Обещаю, что не позволю скитальцевой своре свободно разгуливать по нашим землям. Я сам отправлюсь в Южную четверть и оттесню врага до самых границ, а что касается змея — того чудовища, погубившего Шелковицу — мы выследим и прорубим чешую его, какой бы крепкой она не оказалась.
Регент поднял руку открытой ладонью над плечом, закрепляя слово клятвой.
— Чего стоит твоя скорбь? Разве она вернет их? — с отчаянием воскликнула Ульма. Глаза ее покраснели от бессонницы и неутешных слез. Она не слышала речей его, ибо слух притупило беспросветное горе.
Люди в толпе в смущении переглядывались, тихонько шептались, опускали головы.
Харси терпеливо отвечал:
— Не вернет. Ни я, ни Хатран, ни сам Умирающий Творец не оживит их, но память о них будет жить в наших сердцах, ибо теперь они несут корабль Маны по просторам небесных высей. И я знаю, что нет в мире слов, способных утешить тебя. Поэтому все, что я могу — это разделить твою тяжкую долю на всех нас.
Он встал с кресла, подошел к Ульме и крепко обнял ее. Женщина оцепенела от неожиданности и лишь спустя несколько мгновений в зале послышался ее горький плач — она приняла объятья и позволила слезам смыть упреки
