и вопили:
— Миша! Сделай невесомость!
Машина на полной скорости взлетала на очередной взгорок и ухала вниз. На миг мы теряли опору — повисали над кузовом в натуральной, „обмирательной“ невесомости. Жаль, что лишь на миг.
— Миша, еще!
— Тачка рассыплется!
— Ну и черт с ней! — хохотали мы.
Однажды мы возвращались из села на стан уже в темноте. Я, Миша Папин, Шурик и Валерка. Лихие парни степей, „карасукины дети“.
— Миша, давай!
ЗИС вылетел из-за бугра, завис на секунду в пустоте, а перед нами открылась ширь ночной осенней степи.
Степь была в огнях. Там и тут, от горизонта до горизонта шли комбайны — самоходные и на буксире у тракторов, с грузовиками у бункеров. На каждом агрегате — не меньше десятка лучистых белых огней. А кое-где мерцали рубиновые стоп-сигналы. И все это двигалось, гудело, стрекотало. Жило...
„Ночной блуждающий город“, — написал я потом (сейчас понимаю, что излишне красиво).
А над этим блуждающим городом висела невозмутимая, большая, желто-розовая Луна. Полная на две трети. Впрочем, невозмутимость ее была напускной. На самом деле Луна явно прислушивалась к непривычному земному гулу. Вот тут-то я и вспомнил „оторванное ухо“ великана...
Потом в своем студенческом очерке о романтике целинного бытия я написал:
„. ..А над этой россыпью огней, над степью, живущей бессонной трудовой жизнью, висела крупная, спокойная, похожая на оторванное ухо Луна".
Очерк на кафедре журналистики понравился и был напечатан в многотиражке „Уральский университет". Но редактор газеты, многоуважаемый и многоопытный Зиновий Абрамович Янтовский не одобрил „оторванное ухо“.
— Оно вносит диссонанс в общую романтическую картину.
Я пытался спорить: мол, ироническая деталь нужна для противовеса излишнему пафосу. Но Зиновий Абрамович был неумолим и „ухо“ вычеркнул.
В утешение себе, я потом вставил этот „лунный образ" в две или три своих повести. А лет через двадцать после университета на каком-то творческом семинаре в Союзе писателей напомнил Зиновию Абрамовичу о нашем давнем споре.
— Ну, если бы я знал тогда, что имею дело с будущим прозаиком всесоюзного масштаба, — сказал он, — разве бы поднялась у меня рука...
Это меня утешило. Несмотря на иронические искорки в глазах моего старого наставника.
...Но, Боже мой, куда может занести автора цепь воспоминаний, если он не придерживается заранее выстроенного сюжета!
Ведь начал-то я главу с вечера на тюменском дворе, когда возвращался с отцом из кино. И когда похожая на оторванное ухо Луна светила над нашим домом номер пятьдесят девять на улице Герцена. И когда у меня, несмотря на эту Луну и недавно увиденный фильм, не исчезло грустное предчувствие.
Я знал, что папа скоро уедет.
И он уехал.
И в следующий раз я увидел его только через два года.
6
В ту пору мы с мамой, отчимом и маленьким братишкой жили уже на улице Нагорной, на краю лога.
В нынешнее время лог засажен тополями, а тогда склоны его были голыми. И эти склоны, и крутые берега Туры недалеко от впадения Тюменки были раем для любителей лыж. Особенно те склоны и обрывы, где сходились два больших деревянных моста — через лог и через Туру. Куда ни глянь, всюду лыжники: мальчишки, солдаты местного гарнизона, спортсмены в разноцветных свитерах.
А на расчищенном льду Туры со скрежетом и стуком гоняли клюшками плетеные мячики ужасно ловкие хоккеисты.
Как сейчас вижу этот олимпийский праздник — в морозной дымке, под оранжевым закатом, среди нависших снежных круч, над которыми темнеют купола и башни Троицкого монастыря.
Можно было с косогора стремительно съехать на лед, к застывшим, укутанным в снег катерам. А можно было забраться аж до Краеведческого музея и неторопливо катить на лыж^х-коротышках сперва по улице Республики, потом свернуть в пролом изгороди к берегу и ехать до моста, а там, сделав вираж у насыпи, выехать на спуск, ведущий к самой реке. Общий путь получался, наверно, с полкилометра...
Однажды я после долгих лыжных приключений оттаивал и сушил у печки обледенелые штаны и ватник. И тут пришел дядя Боря. Вполголоса и почему-то виновато сказал маме:
— Леля, Петя приехал.
Мама странно выпрямилась, опустила руки. Потом выговорила отчужденно:
— Ну и что?
— Славика хочет увидеть.
Началась суета, меня нарядили как на школьный утренник. А сам я в тот момент никаких особых чувств не испытывал. Кроме радостной догадки, что по причине отцовского приезда можно будет прогулять пару школьных дней.
Отец остановился у дяди Бори — они всегда были большими приятелями. Но вскоре перебрался в гостиницу „Заря“ — в проходной каморке было тесно и неловко. Однако он каждый день приходил к дяде Боре, чтобы увидеться со мной. Я с Нагорной приезжал туда на автобусе утром, а домой возвращался совсем поздно. А иногда оставался у дяди Бори ночевать — чтобы не тащиться через полгорода в темноте и холоде.
Мы с папой , ходили в кино и в музей, гуляли по улицам, обедали в столовой рядом со старинным рестораном „Сибирь". Папа расспрашивал меня о школьных делах, о книжках, которые читаю, о друзьях-приятелях. Об отчиме и о моем маленьком брате он деликатно вопросов не задавал. Иногда рассказывал о детстве в Вильнюсе и о том, как он со своей мамой эвакуировался потом в Вятку — началась Первая мировая война. В Вятке еще до революции он и познакомился с девочкой Лелей — это была моя будущая мама. А еще он хвалил мои стихи, которые я сочинил в честь недавнего тридцатилетия Октябрьской революции.
Но мне казалось, что при этом отец смотрит на меня из какого-то далека, слегка отрешенно. Словно хочет что-то вспомнить. Может быть, то время, когда он приезжал к нам не в добротном штатском пальто, а в лейтенантской шинели? Тогда было тревожно, и все же... хорошо. Лучше, чем сейчас.
— Папа, а помнишь, у меня был тряпичный заяц?
— Н-нет... Нет, сыночка, не помню. А что, хороший был зайчик?
— Ну... для меня хороший... Он однажды сидел на подоконнике и примерз к стеклу. А я разревелся, жалко стало...
— А где он теперь?
— Не знаю. Не помню.
Отец не все дни напролет был со мною. Иногда надолго уходил по всяким своим делам: в институт, где работал до войны, в библиотеку. А еще — в суд. Там готовилось к слушанию бракоразводное дело. Об этом даже объявление появилось в „Тюменской правде". Такое тогда было правило: хочешь разводиться — давай извещение в
