и обид (как это говорится другими) и даже унижений. Нет, все это было для него ничтожно перед теми высокими достоинствами, которые приковали его к дивной женщине – безобразной красавице… Ивану Тургеневу надо было жить и любить своеобразно, так, как он своеобразно бросил взгляд на все, что сотворил, и тем себя увековечил. А деньги, дачи, дома, имущество, оставленное им, – все это вздор, все это бледно перед 42‐летним чувством привязанности и хоть единым мигом наслаждения ума и сердца, который ему дала m-me Виардо».
Существовало два разных взгляда на сложные взаимоотношения писателя и певицы. Среди русских современников Тургенева было широко распространено мнение о Полине Виардо как о «проклятой цыганке», жадной и расчетливой, которая чуть ли не колдовством держала при себе великого русского писателя и медленно, но верно обирала его, а после его смерти прибрала к рукам даже и наследство. О равнодушной женщине, которая холодно владела пылким, влюбленным сердцем… Современные же нам публицисты и беллетристы представляют эти отношения мелодраматично, в духе мексиканских сериалов – как обжигающую обоюдную страсть двух влюбленных, которую они пронесли с первого взгляда до гробовой доски.
Но, как и во всем, очевидно, верной окажется золотая середина. И рассматривать надо эти отношения не только как результат происков «дьявольски умной» мадам Виардо, но и как проявление «не очень глубокого и очень слабого» характера писателя. И надо прислушаться к словам Виардо, сказанным ею после смерти писателя: «Какое право имеют так называемые друзья Тургенева клеймить меня и его в наших отношениях. Все люди от рождения свободны, и все их действия, не приносящие вреда обществу, не подвержены ничьему суду! Чувства и действия мои и его были основаны на законах, нами принятых, непонятных для толпы, да и для многих лиц, считающих себя умными и честными».
Современники Тургенева в своих суждениях исходили из веры в любовь к Родине русского писателя, и им было трудно воспринять его изменившиеся взгляды на Россию, которые сформировались у него с течением времени в результате долгой жизни в Европе и в семействе Виардо. Он их ясно высказал в середине 60‐х годов в своем явно антирусском романе «Дым». Словами Потугина он выразил преклонение перед Западом, отрицание всех русских достижений. Основной тезис его Потугина был: «Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». И Тургенев подтверждал это мнение в своих письмах: «И представьте себе, что я нисколько не конфужусь: словно с гуся вода. Я, напротив, очень доволен появлению моего забитого Потугина, верующего единственно в цивилизацию европейскую, в самый разгар этого всеславянского фанданго с кастаньетками…»
Но русские люди всему этому не верили, не хотели верить, и объясняли эти слова не изменой писателя Отечеству, а гипнотическим воздействием со стороны мадам Виардо. Исходя из фактов, действительно приходится признать, что в последние годы писатель «уже не имел своей собственной воли и, как слабое дитя, покорялся тем, кто окружал его», а все его увлечения, порывы, метания и стенания были лишь отражением характерной для него двойственности, непоследовательности и противоречивости. Ведь трудно было ему, выросшему в России, полностью отмежеваться от русского прошлого, от Родины, от друзей, от русской литературы, от прекрасных и возвышенных русских женщин. Но у Тургенева по-настоящему за Родину душа не болела, и потому ради симпатий революционной молодежи, даже во времена отвратительного разгула в России терроризма, поддерживал он тех, кто находился на «нигилячьем» положении в Париже, как материально, так и в издании произведений. Ведь Иван Сергеевич в последние годы в России практически не жил, а лишь наезжал туда, как гость, а сам прочно устроился на краю чужого семейного гнезда в мирной и процветающей Франции. Патриотическая консервативная газета «Московские ведомости» обвиняла Ивана Сергеевича «в низкопоклонничестве и в заискивании и в «кувырканье» пред известною частью нашей молодежи», и все это – из жажды популярности».
* * *
Некоторые биографы даже полагали, что внутренняя раздвоенность, с которой жил Тургенев в течение многих лет, явилась причиной его тяжелой раковой болезни – саркомы. Ведь хотя причины рака до конца не выявлены, но всё более и более склоняются исследователи к тому, что источником злокачественных образований является психическое напряжение, стресс, не находящий решения внутренний конфликт личности с собой.
У тяжелобольного Тургенева не было желания быть похороненным на Родине, а, по свидетельству князя Мещерского, хотел он быть погребенным в семейном склепе Виардо, но не получил на это согласия. Но даже зять Виардо Дювернуа понимал, что «Тургенев принадлежит России, а не нам одним. И ежели бы мы вздумали хоронить его у себя, то заслужили бы справедливый гнев всего русского общества». Согласился писатель на захоронение своего тела в России, но не хотел быть погребенным поблизости от матери или брата, а решил упокоиться рядом с Белинским на Волковском кладбище.
Хоть и понимали многие, особенно после опубликования романа «Дым», что Тургенев по-настоящему не любил ни русского народа, ни России, но великодушные русские люди его простили. Они сочли его заблуждения и ошибки результатом многолетнего влияния мадам Виардо. Известие о смерти Тургенева было осознано в России как событие национального значения. Этот человек, которого некоторые по справедливости осуждали при жизни, после своей смерти оставлял ощущение невосполнимой пустоты. И похороны его превратились в величественную процессию. Нескончаемые толпы почитателей Тургенева сопровождали его к последнему месту успокоения – до Волковского кладбища в Санкт-Петербурге. В России перед писателем соотечественники преклонялись и были счастливы возвращению на Родину даже его мертвого тела. Как долго бились за это русские люди, и вот наконец-то он вернулся домой, хоть и мертвый, хоть и в гробу.
Иван Сергеевич Тургенев еще при жизни стал широко известным писателем в Европе. Сразу после его смерти художник Боголюбов писал: «Да, утратили мы навсегда нашего гения-художника, великого писателя Ивана Сергеевича Тургенева! Это был не только наш человек, но и собственность Европы. Он первый понят ею дотла. Он читан на всех её языках, как Байрон, Шиллер, Гёте, как Данте, как Шекспир и Диккенс. До такой чести никто ещё не доживал из русских людей. Велик Пушкин, слово его звучит в сердцах наших, но глухо и непереводимо для других».
Однако прошло около двух десятилетий, и все переменилось. Суд истории вынес свой приговор. В 1880–1890‐х годах в Европе появились переводы крупнейших романов Толстого и Достоевского, и популярность этих писателей, конечно же, потеснила Тургенева на периферию европейского внимания. К началу ХХ века многие критики и в Европе, и в
