весело сверкавших во время карнавала, прорывался теперь яркий солнечный луч. Контраст этот произвел на посетителей такое странное впечатление, что они не в состоянии были промолвить ни слова.
Они искали своих приятелей, но встречали все незнакомые лица. Наконец молодой врач дал им требуемые указания.
Залы нижнего этажа, ко времени прибытия Эльфингера и Розенбуша, были уже переполнены, а потому, согласно выраженному ими желанию, их положили в отдельную комнату наверху.
Врач предложил свои услуги, чтоб указать эту комнату, но Шнец отказался под тем предлогом, что не желает лишать больных его услуг.
Оба приятеля поднялись в коридор верхнего этажа и остановились у первых дверей; из комнаты слышался свежий молодой женский голос, читавший, казалось, стихи.
— Едва ли они здесь! — пробормотал Шнец. — Неужели на них напало религиозное настроение и они попросили сестру милосердия наставить их на путь истинный! Что же, бывает и это — впрочем, кажется, что это не такая книга, которую обыкновенно берут в церковь.
Он ясно расслышал несколько строф из «Орлеанской девы» Шиллера.
— Господи! Да это и в самом деле пресвятая дева Орлеанская! Не будь я Шнец, если там, где декламируют Шиллера, не отыщется также и Эльфингер.
Он не стучась отворил потихоньку двери и вошел с Феликсом в комнату.
Это была не очень большая, но высокая комната, единственное окно которой выходило в сад. Солнце освещало полным своим блеском постель, стоявшую направо, тогда как другая постель, стоявшая напротив, была тщательно защищена ширмами и находилась в совершенной тени.
На постели, направо, лежал Розенбуш, покрытый легким одеялом. Он полусидел, опираясь на подушки. Громадный картон, на котором он ревностно что-то рисовал, упирался на одно его колено. Если б не некоторая бледность, то по наружности баталиста нельзя было бы судить о пережитых им в продолжение войны трудностях и опасностях. Его глаза весело сверкали из-под надетой набекрень красной фески. У него был такой чистый, опрятный и даже щеголеватый вид и борода была так тщательно причесана, точно будто он нарочно принарядился для приема гостей.
— Я уже знал, — сказал Розенбуш, приветствуя вошедших приятелей (чтение за ширмами тотчас же умолкло), — что защитники отечества сочтут первым своим долгом сделать визит в рай инвалидов. Да благословят вас за это боги! О, благородные души! Нам здесь так хорошо, как если б мы были на лоне Авраамовом: искусство, поэзия и любовь украшают нашу жизнь и пекутся о нас если и не слишком много, то, по крайней мере, достаточно. Нет, вам незачем смотреть то, что я тут царапаю; впрочем, любуйтесь этим хламом, если хотите. Это seconda maniera[118] Розенбуша, или, вернее, terza maniera,[119] причислив сюда и мой классический период, мои прощания Гектора и Андромахи а-ля Давид. Теперь, как вы видите, мы копаемся в самом современном реализме. Папаша Вуверман перевернется в гробу с досады, но я не могу ему помочь. По-моему, не следует пренебрегать тюркосами и зуавами. Вот здесь, например, на заднем фоне виноградники, а впереди, как вихрь, несутся наши синие черти, — я думаю, выйдет недурно. Знаете, в чем заключается тайна современной батальной живописи (чтобы найти ее, я должен был позволить прострелить себе ляжку)? Эпизод — ничего, кроме эпизода. Тактические тонкости — вздор! — это дело Генерального штаба. Вся суть заключается в том, чтобы уловить основной характер целого сражения. Старинным баталистам жилось легко, тогдашние войны состояли из целого ряда эпизодов. Впрочем, что же делать: по одежке протягивай ножки.
— Признаюсь, что твоя одежка довольно длинна для того, чтобы предохранить тебя от холода, старый товарищ, — сказал Шнец, с удовольствием рассматривавший остроумно набросанный эскиз. — Впрочем, как подвигается твое выздоровление?
— Благодарю, ничего. Через шесть, много восемь недель, я надеюсь танцевать на своей свадьбе. Я бы хотел только, — прибавил он, понизив голос, указывая на другую постель, — чтобы там дела шли так же хорошо…
— Это вы, Шнец? — раздался из-за ширм звучный голос Эльфингера. — Вы, кажется, забыли, что за горами тоже живут люди. Кого вы там привели с собою? По походке я узнаю нашего храброго барона. Не удостоите ли вы, господа, своим визитом бедного слепого? Вы найдете здесь еще кой-кого, который будет очень рад снова поздороваться с моими старыми друзьями.
Шнец, при первых звуках этого глубоко тронувшего его голоса, поспешил за ширмы и пожал руку, которую больной протянул ему навстречу. Феликс тоже подошел к нему. Эльфингер не мог поднять головы, так как у него на глазах лежали ледяные компрессы. Но его благородное, бледное лице улыбалось так радушно, что оба посетителя, тронутые до глубины души, с трудом могли произнести самое обыкновенное приветствие.
Стройная молодая девушка поднялась со стула, стоявшего около постели, чтобы уступить место гостям. Она еще держала в руках книгу, которую читала. Нежное лицо ее покрылось легким румянцем, когда Шнец искренно пожал ей руку.
— Мне нечего представлять вас друг другу, — сказал Эльфингер. — Барон Феликс, вероятно, тоже помнит мою маленькую Фанни, с которой встретился во время достопамятной прогулки по озеру. Тогда, конечно, мы не были еще с ней так хорошо знакомы, как теперь. У меня, надо думать, был тогда один глаз лишний. Только с тех пор, как я очутился в совершенной тьме, она решила, что Небесный Жених не рассердится, если она Ему изменит и сделается спутницей бедного калеки. Правду я говорю, моя милая?
— Не хвастай таким безбожным образом, — заметил Розенбуш, — а то, пожалуй, кто-нибудь и поверит, что она именно ради тебя, pour tes beaux yeux,[120] присоединилась к нашему недостойному обществу! Я думаю, мадемуазель Фанни, что ваше присутствие обусловлено желанием искупить неверность вашей сестры и отстоять добрую славу уроженок города Мюнхена?
— Замолчи, легкомысленнейший из смертных, или я пожалуюсь на тебя Анжелике. Она и Фанни попеременно ухаживают за нами, как два ангела. Этому ветренику следовало бы благодарить судьбу за то, что над ним сжалилась такая славная женщина, как Анжелика, а он все время ухаживает за моей невестой. К счастью, что я раз навсегда отказался от ревности, которая, впрочем, для слепого и некстати.
— Надеюсь, что вы, Эльфингер, преувеличиваете, — заметил ему Феликс, — доктор, прощаясь с вами, выразил надежду на выздоровление.
— Он не принял в расчет продолжительный путь и метель, приветствовавшую нас здесь, в любезном немецком отечестве. Баста! Впрочем, если я сохраню настолько зрения, чтобы иметь возможность различить, хотя на самом близком расстоянии, черты дорогого мне лица, то я буду вполне счастлив. Даже и в том случае, когда я буду лишен этого удовольствия, я буду благодарить судьбу. Она
