революции нервы сдают, — сказала она. — Революция — это тебе не в ложе-бенуаре конфеты кушать.
Поручик поморщился.
— Не утомлять! — рявкнул казак.
Девчонка ему язык показала и отскочила.
— Ну я тебе, чертова девка, шомполов нагадаю.
Приложив пальцы к вискам, поручик подождал, пока стихнет шум, а когда стихло, спросил, растягивая слова:
— А вам, сударыня, мои распоряжения мимо уха?
— О, боже мой, неужели вы не видите — ему требуется помощь.
— Не сдохнет. Еще не выяснено, кто он.
Женщина побледнела. Глаза ее засверкали темным огнем. Она распрямилась, простерла руку над Витькой:
— Поручик, побойтесь бога! Неужели это говорите вы — русский офицер? Кощунство. Разрушены святыни! Неужели честь офицера уже ничто? Вы вспомните те гордые слова: «Русский офицер тверд, как алмаз, но так же чист. Он строг, но не жесток. Он воин, но не палач!»
Поручик поклонился, расправил свои темно-красные галифе из заграничного бостона:
— Пустые фразы. Пустое мушкетерство!
Витька поднял голову.
— Эх, мушкетеры — собаки короля. Где ваша честь?.. Смотрите, смотрите! Синие вороны. Их много. Все небо закрыли. Сюда летят…
Женщина опустилась в кресло. Поручик коньяку выпил и беспокойно задумался. Он оттопыривал то один мизинец, то другой, то сцеплял все пальцы в замок.
Девчонка первой заметила в туманных гимназистовых глазах пробуждение. Он глядел на нее в упор и губами дергал.
— Где я?
— А в каталажке, — объяснила ему девчонка. — Вашей благородии ваши же благородия казаки по кумполу треснули, и вы, господин гимназист, с ума стронулись. Ваши буржуазные нервы не вытерпели.
— А… замолчать, гадюка! — Казак ухватил девчонку за косу и тут же взвыл и затряс рукой — девчонка его укусила.
— Да я ж тебя, большевистская вошь, с потрохами съем!
Светлоголовый парень девчонку заслонил.
— Не подавитесь, ваше благородие.
— Всех вас порешить в одночасье… — Казак скрипнул зубами.
Витька встал. В его голове еще крутились вихри. Острыми клиньями вонзалась тьма, прерывала мысли, и они рассыпались искрами и снова свивались прерывистой цепочкой. Тело Витькино ныло от побоев, от пережитых страхов.
— Где я? — спросил он. — Где Чапаев?
— Вы находитесь в Уральске, — ответил ему поручик, не глядя на него. — Насчет Чапаева не стоит волноваться. Он далеко… Круговой!
Казак подскочил, клацнул каблуками.
— Насчет сударыни у полковника распоряжения были?
— Так точно — были. Велели привести.
— Тэк-с, тэк-с… Поди наверх… Сударыня, прошу вас.
Женщина подошла к поручику. Он оглянулся и, удостоверившись, что казак вышел, сказал:
— Положение ваше, сударыня, увы — сомнительное. И лошади отравлены, и раненый бандит… и, говорят, вы пощечину влепили полковнику?
— Да. Он плюнул на ковер.
— Увы, увы… Хотелось бы вам помочь. Ну, а вы, естественно, мне, как говорится — «от благодарного населения»… — Поручик пошевелил пальцами в перстнях — каменья заиграли рубиновым, изумрудным, алмазным и прочими цветами.
Женщина опять побледнела.
— Что вы сказали? Простите, я не понимаю.
Поручик терпеливо объяснил:
— Чего же, сударыня, тут не понимать. Как говорится — «от благодарного населения». — И засмеялся.
Женщина стала подобной холодному белому мрамору.
— Чудовищно! Над чем смеетесь? Над собственным падением?
— Вы, барыня, зря так страдаете. Ихнее благородие тоже кушать хотят.
Девчонка сунулась:
— А где им взять? Они жнут там, где не сеяли.
— А в морду! Молчать! Хамье! — гаркнул поручик. — Слишком грамотные? Распустили вас господа либералы. В бараний рог вас скрутим, грамотных!
Женщина то бледнела, то розовела, но держалась прямо.
— Боже мой, и это на вас Россия возложила свои надежды. Чудовищно. Белое воинство — ни святости, ни чести. Грабеж и вымогательство это — несмываемый позор.
— Вы, барыня, белых листков начитались, — сказала девчонка. — Вы почитайте красные. В них все наоборот.
— Значит, я у белых? — очумело выкрикнул Витька, слушавший этот разговор с открытым ртом.
— У белых, у белых… — Поручик неуверенно погладил его по голове. — Не беспокойтесь, все в порядке. — И снова повернулся к женщине, поиграл своими пугливыми, но цепкими пальцами. — Такова се ла ви, мадам. Для рыцарства сейчас не время. Как говорится — не та эпоха. Согласны — я вам помощь, а вы мне, так сказать… — настойчиво сверкнули рубины, изумруды и алмазы на поручиковых пальцах.
— Подлец! — сказала женщина. Всплеснула руками. — Милые дети, никогда не позволяйте себе становиться ногами в кресла. И не грызите ногти!
Витька отдернул руку ото рта.
— А я и не становлюсь… — Ему показалось, что женщина вдруг сделалась точь-в-точь их классная воспитательница Вера Карповна. А у девчонки, что тут прохаживалась и задавалась, глаза стали укоризненными, как у Секретаревой Анны.
— Вон кто становится, — пробормотал Витька. — Ему и говорите. Чего все на меня-то сваливаете…
Возле кресла стоял поручик, чиркал мизинцем по своим усам вправо-влево. А на кресле, на гобеленовой обивке, стояла поручикова нога в сапоге, сверкающем от солдатского злого усердия.
Женщина смотрела на поручика так, словно был он всего-навсего первоклассник.
— Вы что, не поняли? Снимите ногу! Кресло это начала восемнадцатого века. Художественная ценность.
— Аристократы чертовы! — Глаза поручика остудились, их словно инеем прихватило. Он вырвал у Витьки мушкетерскую шпагу и принялся неистово колотить и колоть художественное кресло. — Вот вам. Вот. Вот! — Затем, поостыв, уселся в кресло и задрал ногу на ногу.
— Господи, какой позор, — женщина посмотрела на девчонку, на Витьку, на парня светлоголового. — Вы молодые, — сказала она. — Вам долго жить. Заметьте, нет ничего гнуснее мещанина, когда он утвердится в креслах. И ничего трусливее.
Поручик быстро забарабанил пальцами по резному подлокотнику.
— Тэк-с, тэк-с… А говорите, вы не большевичка.
— Нелепо! Я не могу быть большевичкой. Но от вашего блистательного хамства меня мутит гораздо больше, чем от их революционной фамильярности.
Девчонка, она была тут как тут, все слушала разинув рот и кулаком свою ладошку месила.
— Во дает барынька, — сказала она. — Крой их гадов-паразитов.
Поручик указал рукой наверх.
— Прошу, сударыня. Полковник у нас крутой. Дворян не жалует. Он, к счастью, без всяких предрассудков.
Они еще не дошли и до середины лестницы, как дверь наверху отворилась. Круговой впихнул в подвал избитого раненого красногвардейца.
— Сознался? — спросил поручик.
— Никак нет. Он из нашей волости. С наших-то легче голову срубить, чем говорить заставить, — упрямые козлы.
Красногвардеец прошел мимо женщины:
— Эх, барыня. Я ж говорил вам, объяснял. Не ваше дело чапаевцев лечить… Зверюга. — Красноармеец показал на потолок и крикнул поручику в лицо: — Да не причастная она!
— Заступники у вас, увы… — Поручик приложил руку к козырьку. — Не мешкайте, сударыня. Полковник не любит ждать.
Женщина скрылась за дверью. Поручик прошипел:
— Ишь, недотрога-цаца… Князья, бояре, белоручки, пустомели предали Россию, а мы расхлебывай. Мы кормим вшей в окопах, а они упрятывают бриллианты и бегут, как
