подобает пророку. И холодноватым языком конца прошлого века он стал пророчествовать. Снобы не узнали его, не принимали его всерьез и социологи, и ученые, но он пророчествовал. Слушали его, как и всякого пророка, не слишком внимательно, а он предсказал нечто более трудное, чем события – тот быт, который воцарится, когда события придут. Он в тихие девяностые годы описал эвакуацию Лондона так, как могли это вообразить себе очевидцы исхода из Валенсии или Парижа. Он описал мосты, забитые беженцами, задерживающими продвижение войск. Описал бандитов, которые грабят бегущих. И, читая это, Женя со страхом и удовольствием предчувствовал, что это так и будет и что он увидит это.
Тогда же он почувствовал подчиняющую себе силу волшебства и поэтичности прозы Гоголя и могучую глыбу Толстого, которая вдруг поразила его своей ясностью при прочтении «Войны и мира».
Когда Женя был в пятом классе, учитель предложил ему прочесть реферат о Лютере, Кальвине и Цвингли. Историю Женя любил, и ему очень хотелось прочесть этот реферат. Подобные чтения происходили вечерами в зале училища в присутствии всех старших классов. Жене казалось, что он непременно напишет отличный реферат и произведет на всех прекрасное впечатление. Однако произошло то, что часто случалось в его жизни и в дальнейшем. Реферат не состоялся по той простой причине, что не был написан. Он на целый год стал Жениной пыткой. Его попрекали все близкие, и Женя изворачивался и врал, но не кончал работы. Как будто в него всосался невидимый клещ, отнимавший волю к труду. Любой неуспех был бы менее мучителен, чем непрерывные угрызения совести, и всё-таки Женя не двигался с места. Начало реферата, первые три странички были написаны давным-давно – написаны старательно, гладко, хорошим слогом, как полагалось тогда. А дальше – ни с места. Женя сидел над клеенчатой, черной, ненавистной тетрадкой пять, десять, пятнадцать минут. Потом открывал постороннюю книгу и принимался за чтение. Когда в комнату входил кто-то из близких, Женя прятал книжку. И так каждый день.
Впрочем, уже тогда Женя обладал определенным авторитетом в училище. Александр Агарков, присоединившийся с пятого года обучения к Жениному классу, вспоминает такой эпизод: «В классе новичка встретили не весьма приветливо. Мне говорили колкости, пытались поддразнивать. Но (среди одноклассников) оказалось несколько учеников, которые демонстративно выказывали мне доброжелательство, и однажды Женя Шварц стукнул кулаком по парте и выдал маленькую обвинительную речь о хамстве. Его поддержали Ваня Морозов и Женя Гурский, и неприязнь ко мне исчезла, меня фактически “приняли в общество”. С этого момента мы с Женей Шварцем стали сперва приятелями, а скоро и большими друзьями».
Воспоминания Агаркова замечательно иллюстрируют изобретательность Шварца на выдумки в классе: «Женя отдавал преимущество литературе и истории. Во время уроков мы в классе не шалили – за исключением французского языка и Закона Божия, т. к. “француз” (швейцарец) едва говорил по-русски, а кроткий законоучитель не умел вообще поддерживать дисциплину в классе. Вот, кстати, один из Жениных нумеров. “Француз”, Яков Яковлевич Фрей, пишет на доске перевод на русский язык. Он нервничает, т. к. только что, войдя в класс, стирал с доски большую, нарисованную цветными мелками сову, рисовавшуюся там всегда перед его уроком. Я. Я. попробовал перевернуть доску на обратную сторону, но и там была другая сова. Он волнуется, спешит и пишет “царь Александр” со строчной буквы. В одно мгновение Женя импровизирует в голове сценку и при помощи товарищей всего класса распространяет свою идею. Как один человек, класс по сигналу Жени встает и, стоя “смирно”, исполняет государственный гимн. Француз в недоумении таращит глаза и добивается, в чем же дело. Ответ ясен: “Вы оскорбили царя, написав его имя с маленькой буквы на глазах всего класса! Мы должны немедленно доложить инспектору – ведь за это полагается каторга!” Мы начинаем выходить, француз со слезами на глазах бежит вслед и уверяет, что это ошибка… В конечном счете мы возвращаемся в класс, а бедный “француз” боялся даже пожаловаться или рассказать о случае в учительской. Всё же классный наставник как-то узнал (фискалы, как большая редкость, всё же случались), и нам здорово попало».
На училищных вечеринках Женя, всегда любивший театр, с большим успехом выступал с мелодекламацией, что особенно запомнилось его одноклассникам.
В тот период Шварц часто чувствовал себя счастливым. Уже тогда он начал приобретать предчувствие удивительных, счастливых событий. Его поэтические ощущения были неопределенны, но так сильны и радостны, что будничный мир и обязанности, с ним связанные, отходили на задний план: «Как-нибудь обойдется». При этом Женя отчетливо хотел славы, которая ассоциировалась у него с любовью окружающих. В итоге жил он сложно, а говорил и писал простовато и несамостоятельно. Раздражал учителей и особенно родителей, уже твердо решивших, что из Жени «ничего не выйдет». Мария Федоровна в азарте пререканий с сыном несколько раз говорила ему: «Такие люди, как ты, вырастают неудачниками и кончают самоубийством». И Женя, не сомневаясь, что из него выйдет знаменитый писатель, глубоко верил и маминым словам о неудачнике и самоубийстве.
«Вот я иду по саду, – вспоминал Евгений Львович. – В конце аллеи, главной аллеи, правее мостика, ведущего в ту часть сада, где трек, где городской сад уже, в сущности, не сад, открылся новый, летний электробиограф. Праздник. Весна. На главной аллее множество народа. Я иду боковой дорогой. Застенчивость моя всё растет. Пройти по главной аллее для меня пытка. Мне чудится, что все мне глядят вслед и замечают, что я неуклюжий мальчик, и говорят об этом. И тут же я думаю: “Вот если бы знали, что мимо вас идет будущий самоубийца, то небось смотрели бы не так, как сейчас. Со страхом. С уважением”». И рядом с мыслями о том, что он будущий самоубийца, Женя испытывал бессмысленную уверенность в будущем счастье.
* * *
После пятого класса училища Женя с мамой и братом поехал на каникулы в Сочи. Его тело и физиология стремительно менялись, он украдкой читал Мопассана и подсматривал за купающимися женщинами, бродя по обрыву. Их несходство со статуями и картинами, с его представлением о красоте действовало на Женю особенно возбуждающе.
Тем летом одна случайно встреченная им взрослая женщина на несколько недель сделала Женю своим любовником, и он считал ее ужасным, порочным, чужеродным существом, тем самым вполне пригодным для того, чем они с ней занимались – ведь в их отношениях не было ничего человеческого. Эта женщина была развращена взрослыми предшественниками Жени и ни во что не верила. Он возвращался от нее усталым и опустошенным, его тянуло в душные, пахнущие пудрой знакомые комнаты с диваном и креслом-качалкой.
После отъезда
