Л. Губанова: “Холст 37 на 37. Такого же размера рамка…” <…> Снилось Северянину что-нибудь подобное? Не снилось. Не тот век. Не те сны. Это могло присниться только в наши ночи. Только нашему Лёне Губанову, 194[6] года рождения. Ученику 9-го класса нашей школы. Вот и выходит, что не гений был Игорь Северянин. Далеко не гений».
Вроде безобидно. Даже беззубо. Особенно для «Крокодила». Но, во-первых, это стало началом большой травли Губанова, а во-вторых, взволновало, мягко говоря, юношу – да так, что он решил пойти в редакцию журнала и забрать деньги за перепечатанное стихотворение.
Он узнал, что если в критической статье используется больше половины текста, то автору полагаются деньги. И пошёл. Его из редакции выгнали. Тогда он взял с собой внушительного паренька Игоря Красковца по кличке Битюжок.
Ему-то и дадим слово:
«Хотелось выпить – денег не было. И тут Лёня говорит: “<…> Пойдём гонорар забирать” <…> Мы приехали к Савёловскому вокзалу – там тогда редакция была, корпус “Правды”. Пошли. <…> Лёня изложил требования. Редактор молча вышел из-за стола и стал ему руку выкручивать. Я редактору тут же в лоб влепил – он сел на пол, а мы с воплем “Атас!” выбежали»[148].
Битюжок – парень здоровенный. Если влепит, это будет чувствительно. Денег ребята не получили. Но собрали копейки, купили портвейна, выпили и решили ещё раз наказать редактора – засветив ему из быстро сооружённой из подручных средств рогатки.
Тот после драки начал махать кулаками – и вышел в «Огоньке» фельетон под названием «Лилитеский гелой», где среди прочего был и такой пассаж:
«“Крокодил” не стал вникать, кто именно тёмной ночью променял жену на полнолуние – сам Лёня или его лирический герой, – и пожурил юного стихотворца за претенциозность. Тогда Лёня пожаловал в “Крокодил” выяснять отношения. В качестве главного аргумента он выставил приятеля с хорошо поставленным хуком справа. Приятель петушком-петушком подскочил к крокодильскому дяде и ломающимся голосом сказал: “А вот мы тебе, то есть вам, набьём морду”. – “А вот и не набьёте”, – сказал видавший виды сатирик. После чего мальчики ушли в день. Ушли на полнолуние тетрадей – уроки делать. И очень правильно поступили»[149].
Но вернёмся от скандалов к фельетонам.
В июле Е. Осетров в статье «Наш юный современник», опубликованной в «Литературной газете», обозревает шестой номер «Юности» и разносит молодых поэтов. В том числе (!) и Губанова. Приведём этот небольшой фрагмент:
«Конечно, было бы ошибкой не замечать подражательных интонаций, книжных реминисценций и условных красивостей, которые встречаются у начинающих авторов. Многое объясняет возраст, когда хочется поразить окружающих…»[150]
Через неделю Н. Клинков в «Правде», полемизируя с предыдущим коллегой, рассуждает о «певучем потоке слов»:
«Один из дебютантов написал стихотворение “Художник”, в котором запальчиво декларирует о желании “мазать мир”, да ещё “кровью вен”! <…> [Е. Осетров] цитирует далее поэта, обуреваемого оригинальным желанием “мазать мир”. Он не решается сказать что-либо определённое о его стихах, ссылается на Пушкина, который, дескать, такого рода стихи называл “преувеличением для произведения большего эффекта”. Но это не мешает автору причислить упомянутые стихи к произведениям, в которых читатель увидит… “черты героя наших дней”!»[151]
Осенью А. Марков написал в «Нашем современнике» «Открытое письмо поэтам-дебютантам» (его перепечатали «Литературная газета» и «Крокодил»). И там тоже критик апеллирует к своему коллеге из «Нашего юного современника»:
«Я не понимаю критика Евгения Осетрова, придавшего такое значение стихотворению Леонида Губанова “Художник” на страницах “Литературной России”. К чему такой бум вокруг этого опуса? Зачем нужно надувать муху? Стихи с опустошённым, бездушным “я”. Избави боже, если они гармоничны с авторским “я”»[152].
На это открытое письмо под конец года ответили в новогоднем номере «Юности», но от лица Галки Галкиной – общередакционной маски, с помощью которой можно легко, непринуждённо и язвительно реагировать на подобные вещи.
В 1965 году М. Виленский напечатал в «Огоньке» фельетон «Лилитеский гелой», где критик среди прочего пародировал (бездарно, но всё-таки!) губановского «Художника»:
От любовниц прочь
Мы уходим в ночь.
От жён тем более
Уходим без боли мы.
Искусством искусанный
На муз вече
Лечу вечером.
Пером и тушью
Вспорем миру душу.
В квартирах нам душно,
В стенах квартиры
Стенокардия.
Но это вроде бы всё. Может, мы что-то проглядели?..
Двенадцать фельетонов или нет – вопрос, но однозначно их было очень много. Семнадцатилетнему (!) поэту давали понять, что он пишет не то и не так. А уж ведёт себя – точно слишком вызывающе.
Переделкино
Губанов же не теряет времени даром и отправляется за вдохновением. Знакомится с новыми людьми и ездит по заповедным местам. В сентябре задружился с Владимиром Алейниковым[153]. Их свёл Александр Юдахин[154]: он забил обоим встречу на Тверском бульваре у памятника Пушкину. Символично, не правда ли? А как встретились, ушёл восвояси, оставив гениев наедине.
Алейников впервые увидел Губанова «этаким букой-подростком, с челочкой, коренастеньким, сероглазым, в распахнутой курточке, в мятых брюках, в нечищенных туфлях, придирчиво, исподлобья, с прищуром смотрящим»[155] на него. Познакомились и сразу же перешли на ты.
В середине октября 1964 года Хрущёв ушёл со своего поста. За несколько дней до этого информация уже просочилась в народ. Губанов узнал об этом от своей матери, работницы ОВИРа, и сразу же позвонил новонайденному другу. Было принято решение посетить могилу Пастернака. Быстро собрались и выехали. По пути забежали в продуктовый магазин и взяли вино. Встретились на станции метро «Киевская» и сели в электричку до Переделкино. Было волнительно. На следующее утро должна была начаться новая эпоха: ещё одна попытка для оттепели или ещё бо́льшие заморозки – это вопрос.
Важным оставалось – встретить новый день в знаковом месте.
И вот они прибыли на станцию, дошли до могилы.
Алейников рассказывал: «Мы пили не только вдвоём – пили и с Пастернаком, – смеялись, плакали оба – и звали, звали его. Он пришёл. Он, конечно, пришёл. Мы курили – вместе, втроём. Говорили – вместе, втроём. Как не вспомнить было тогда? – …пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По…»[156][157]
Последняя строка – из самого Пастернака, из его стихотворения «Про эти стихи»[158] (1917):
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
