Покойно и мягко несла нас машина по дороге, обсаженной вековыми дубами, — вспоминал Коряков. — Думалось: может, таким же теплым весенним вечером ехал по этой дороге в коляске старый Кутузов. Может, эти дубы, тогда молодые, простирали ветви над эскадроном, который вел Николай Ростов. Нет чувства сильнее, нежели чувство национальной гордости, — грудь распирало от радости, что вот, спустя сто с лишним лет, мы, русские, снова вступаем в Бунцлау, и я еду искать в этом городе памятники русской славы.
Коряков писал воспоминания за границей, он стал «невозвращенцем» в 1946 году, так что никакого давления не испытывал.
Еще раз повторю: все цитированные выше тексты принадлежат интеллигентам, составлявшим в то время количественно очень незначительную часть советского общества. Труднее всего понять, как реагировали на историко-пропагандистские усилия власти крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения и костяк Красной армии.
Редкий случай услышать голоса крестьян дает дневник М. М. Пришвина, жившего в годы войны в деревне недалеко от Переславля-Залесского и ставшего для крестьян «своим». Пришвин записывает (возможно, не без литературной обработки) диалог двоих крестьян, именуемых им, вероятно, условно, Иваном Кузьмичом и Петром Кузьмичом.
Иван Кузьмич говорил: — Как уменьшился орден Ленина с тех пор, как появились ордена Александра Невского, Суворова и Кутузова, вы заметили? Просто удивительно: драли нас, драли нас, четверть века гнали нас, строили, строили, и все разрушено. А что раньше наживали, и что к этому за четверть века прибавили — все до основания, и остаются только ордена царских генералов…
Петр Кузьмич на это сказал: — Мало кто понимает, в чем тут дело, но как я понимаю, иначе нельзя понимать. Наша картина показывает нам картину прежних времен. Наговорили нам тогда, что есть у нас родина, отечество, герои, царь, Бог и все это разное. А как нынче всмотришься, все это был обман: ничего не было, и Кутузов, и Суворов — ничего особенного, просто высшие чиновники: выбор счастья пал на них. Только тогда были вовсе глупые люди и все верили в обман, а теперь все стали умные, никто не верит, но по необходимости веры выдумывают и оправдание мудреца, который сказал: если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать. Вот и выдумываем теперь Суворова, Кутузова, родину, отечество.
Цитированный уже мною Георгий Федотов еще в 1937 году писал, что «официальная Россия, бесспорно, нуждается в оформлении своего национального сознания», и указывал, что противоречия, которые предстоит преодолеть «ковачам русского национального синтеза», едва ли преодолимы, ибо, когда «Ленина надо мирить с Карамзиным, тут воображение отказывается работать».
В период Великой Отечественной войны историками (вместе с другими деятелями культуры) — по прямому указанию или по намекам сверху — была предпринята, прежде всего на материале истории Отечественной войны 1812 года, попытка примирить условную «Россию Карамзина» с Россией Сталина, изобразить отечество, которое бы отвечало представлениям различных слоев советского/русского общества. Насколько эта попытка оказалась успешной, как на самом деле советские люди воспринимали усилия армии пропагандистов, одним из передовых отрядов которых были историки, — это вопрос, на который еще предстоит ответить.
Репрессии против верующих накануне и во время Великой Отечественной войны
Верхней хронологической границей подавляющего большинства исследований по истории сталинизма является, как правило, 1941 год. Существенно меньшее, хотя тоже немалое, число работ посвящено послевоенному периоду. Война, по словам Стивена Ловелла, обычно рассматривается историками сталинизма в качестве «катастрофической интерлюдии между двумя фазами сталинизма: турбулентной и кровавой эрой 1930‐х годов и глубокими заморозками поздних 1940‐х… Невоенные историки (nonmilitary historians) не знают толком, что делать с периодом войны».
В полной мере это относится к репрессивной политике военного времени. В 1941–1945 годах, включая предвоенные и послевоенные месяцы, судами общей юрисдикции, военными трибуналами и разного рода специальными судами (не считая осужденных Особым совещанием при НКВД) было осуждено свыше 16 миллионов человек. Это превосходит любой сопоставимый по времени период советской истории. Однако история репрессий военного времени остается исследованной довольно фрагментарно.
В настоящей главе я рассматриваю особенности репрессий против «служителей культа» и «простых» верующих накануне и в период Великой Отечественной войны, преимущественно на ее начальном этапе. В литературе, посвященной отношению советских властей к религиозным институциям (прежде всего к Русской православной церкви) во время войны, преобладают исследования об изменениях в политике власти, нежели о ее преемственности. Это вполне объяснимо, но, на мой взгляд, нередко приводит к искажению реальной картины.
