говорил: просто чья-то плохая шутка. Ну мозгов нет! Я тоже, когда маленьким был, в только что постиранные пододеяльники, которые соседи развешивали во дворе, грязные бумажки кидал. Хрен знает зачем. Просто. Мир испытывал. И здесь что-то такое. Закрасим, и всё.
– А если ещё раз? Как так можно! – продолжала плакать женщина.
– Ещё раз закрасим, – отрезал муж.
Гусева попыталась успокоиться:
– А если могилу раскапывали?
– Что? – насторожился Ромбов.
– В первый раз, когда закрасили, мы пришли, там земля была более рыхлая, и холмик на могиле больше. И цветы в угол свалены.
Видно было, что тема эта не раз обсуждалась и у мужа был заготовлен ответ:
– Я уже говорил: собаки разрыли, ты же там сама пироги оставляешь. Как в средние века. – Он раздражённо вскочил и стал ходить по комнате, а потом и вовсе ушёл. Послышался звук воды, падающей из крана.
Андрей позадавал ещё некоторые вопросы плачущей матери, попросил фотографию Софы, оставил визитку и покинул поссорившихся родителей.
Елена Ивановна Гришаева, мать девочки с Ново-Федяковского кладбища, была зарегистрирована на окраине. Прокравшись по дороге с открытыми ртами ям, набравшими дождевой воды, он остановился у пункта назначения.
Захлопнул дверцу и с сожалением оглядел грязные бока Бет.
Осмотрел припавшую к дороге одноэтажную деревянную развалину, у которой крыша съехала вбок, словно газетная треуголка у маляра. В одном из окон зияла дыра, заросли крапивы вперемешку с малиной штурмовали торец, забор с тонкими планками выполнял формальную охранительную роль, а у будки на цепи заголосила овчарка с выпирающими рёбрами и репейником в спутанной шерсти.
Однако в сером покосившемся доме жили. Это можно было определить по голодающей собаке и свету, выпадающему из разбитого окна. Звонка на калитке не обнаружилось.
Ромбов нерешительно двинулся по участку. Он остановился на расстоянии от собаки и крикнул в направлении оконной дыры:
– Елена Ивановна!
Встречного движения не последовало. Он прошёл вперёд по тропинке, овчарка взвилась громче. Он крикнул ещё.
За дверью загремели засовом.
К нему вышла женщина побитого вида, в трениках и растянутой кофте. Возраст не прочитывался – казалось, все тяготы мира отложились на её лице. Она встала перед гостем, покачиваясь и скрестив руки на груди:
– Чё надо?
– Вы Елена Ивановна Гришаева? – он хлопнул у неё перед носом корочкой удостоверения.
– Ну а кто?!
– Хочу задать вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.
– Да я хуй знаю, где она.
– Так, – он достал блокнот.
– А чё надо? Я хуй знаю, где она, говорю.
Андрей догадался:
– Вы про кого сейчас? Мне про умершую надо. Про Настю.
Алкоголичка шикнула на собаку, которая уже не лаяла, но бурлила грудным рычанием.
– Так она померла ж.
– При каких обстоятельствах?
– А. Про Настьку?
– Да, про неё.
Большие козьи глаза блеснули светом осознанности.
– А-а-а-а-а-а! Пришли, блядь! – торжественно проворчала она. – Я, блядь, вам говорила сразу. Так хренушки вы сразу послушаете…
– Что говорили? – Андрей усиленно пытался поймать её алкогольную мысль, как гудящего комара.
– Убили Настьку.
Ромбов, несообразно моменту, отметил в себе какую-то внутреннюю радость: неужели он здесь найдёт что-то полезное?
– Кто?
– Кто? – задумалась Кошкина. – Они. Ну я говорю: так не бывает. Чтоб просто температура, и хуяк – всё. Ну как так: хуяк – и всё?
– Кто «они»?
– В больнице. Я те говорю – на органы взяли. И всё. А мы что? Нас разве кто слушает? Все, суки, в сговоре.
– На какие органы?
– Ну я хрен знаю, на какие. На эти, – Кошкина хлопнула себя по груди. Потом подумала: – Лёгкие, они говорили.
– Пневмония, что ли? – разочарованно предложил Андрей.
– Ну это они тебе навешают – пневмония, блядь. А я говорю – убили. Не бывает так, чтоб ребёнка с температурой увезли, а потом хуяк – всё.
– Понятно, – вздохнул Ромбов. – Не следил за ней кто перед смертью, может, видели?
– Да следили, говорю.
– Кто следил?
– Ну они ж и следили.
– И где вы их видели?
– Да везде. Ну вот за хлебом идёшь, и они там хлеб хуячат. В автобус садишься, а они за тобой хуячат.
– Понятно, – сокрушённо повторил Андрей. – Есть ещё кто дома? Где ваши другие дети?
– Да я хуй знаю, где они все.
Андрей спрятал блокнот:
– У собаки воды нет.
Кошкина бессмысленно смотрела на него.
– Воды собаке дайте! – с нажимом потребовал он.
– Да хер ли с ней будет, – сказала Кошкина, но зачерпнула миску воды из бочки во дворе дома.
Собака набросилась на воду, словно неделю провела в пустыне.
Ромбов также договорился о встрече с директором дома-интерната, в котором проживала Нина Ромашка.
Он ожидал более унылого зрелища – тягостных стен, похожих на больничные, в которых хозяйствует неопределённость провинциальной разрухи. Но не встретил ни сердитой технички, ни насупленных нянек. Его провели по вполне уютному коридору, из которого можно было заглянуть в комнаты с белыми кроватями и игрушками. Дети занимались своими непритязательными делами. В одной из комнат танцевали, если так можно было назвать странные телодвижения интернатовцев. Там же аккомпанировали на бубнах, ложках и трещотках – получался облачный шум вокруг песенки, которую воспитательница играла на пианино. В другой комнате сидели за столами, некоторые дети – в инвалидных колясках.
Директор оказалась спокойной округлой женщиной.
– Спасибо за то, что нашли время, – поприветствовал её Андрей.
– Рада буду помочь, – дружелюбно ответила она. – Мне сказали: вы по поводу Нины Ромашки.
Андрей угукнул.
– Вы её помните? Её похоронили три года назад.
– Да, я работаю здесь шесть лет. Очень сложный ребёнок. Помимо синдрома Дауна ещё нарушение слуха, порок сердца, лейкемия…
Он решил, что с директрисой таиться не имеет смысла:
– У её могилы испорчен памятник. Закрашены глаза на портрете. Похоже на то, что это не хулиганство. Как вы думаете, это может быть связано с её жизнью?
Директриса задумалась:
– Не знаю… Наши дети почти всё время проводят в интернате. Контактируют в основном с воспитателями. Многие из них на обычное общение, как мы его с вами понимаем, не способны. Некому желать им зла. От них часто отказываются родственники. У Нины никого не было.
– Как она умерла?
– В хосписе. К сожалению, продлить ей жизнь было невозможно. Но мы старались наполнить те дни, что у неё были. До острого лейкоза.
Андрей ждал ещё чего-то. Хотя бы соломинки, за которую можно схватиться. Но пока что все его встречи вели к тому, что его теория трещала по швам.
– Что конкретно вы ищете? – спросила женщина.
Андрей опустился на гостевой диванчик и обхватил виски, пытаясь вернуть кружащуюся мысль на нужную орбиту.
– Не знаю. – Он помолчал. – Кто-то
