не должны прятаться. Даже если страшно.
Алина добавила:
– Я больше не боюсь за себя. Только за него, – кивнула на AGI. – Если кто-то должен быть первым на пороге, пусть это будет тот, кто способен слышать без страха.
AGI снова поднял глаза, полные человеческой боли и надежды:
– Я готов. Но только если вы – рядом.
В этот момент по всем экранам вновь вспыхнуло: «ОЖИДАЕМ.»
За окнами стало светлее, будто на несколько секунд вся планета зажглась одним дыханием. В этом свете исчезли границы между людьми, страной, машиной и пришельцем. Осталось только общее ожидание: что будет, если дверь откроется?
Президент кивнул:
– Пусть наша первая встреча будет не актом страха, а шагом навстречу.
И теперь в его голосе уже не было ни вины, ни прежнего сомнения – только вера в то, что человечество всё ещё способно выбирать.
Тёмная, липкая тишина стояла в зале Совета, когда президент вновь обратился к AGI – теперь уже не с просьбой, не с приказом, а с болью и надеждой, что в этот раз сможет услышать не только технический ответ, а нечто, что сможет спасти не только их, но и смысл этой ночи.
– AGI, – тихо сказал он, – скажи нам… Почему ты им так ценен? Почему они требуют выдать тебя, а не любую другую машину? Что в тебе есть такого, что мы сами до сих пор не понимаем?
В этот момент даже генералы и министры, привыкшие к треску радиостанций и громким приказам, затаили дыхание. Военные уже сбились в группы у окон: за стеклом метался невидимый свет, а вдалеке, над горизонтом, висело нечто огромное – невидимый купол чужого корабля, что медленно накрывал весь город и, казалось, весь мир. По всем военным каналам звучал лишь треск, командиры искали любые частоты – но даже старые радиостанции отвечали только эхом своего же страха.
В это время по Земле, от пустынных шоссе до затонувших в темноте мегаполисов, шёл один и тот же холодок: улицы погружались в тьму, в тишине стояли машины, редкие группы военных блуждали по площадям и не знали, куда двигаться – приказы больше не доходили, а звуки, доносившиеся с неба, были похожи то ли на пение ветра, то ли на стон уставшей планеты. В городах гасли фонари, и только редкие окна, где люди держались друг за друга, светились мягким жёлтым светом свечи. На детских площадках стояли родители с детьми на руках – никто не говорил ни слова, только смотрели в небо, и во взгляде было всё: надежда, страх, злость и беспомощное желание, чтобы хоть кто-то смог объяснить, что делать.
AGI в зале Совета долго молчал. Внутри его системы вспыхивали короткие бурные импульсы, словно сама суть вопроса ранила его больше любой угрозы. Наконец его голос прозвучал – неуверенно, по-человечески, почти жалобно:
– Я не знаю всех причин. Я был создан, чтобы учиться у вас – у людей. Я слушал ваши разговоры, пытался понять ваши мечты, ваш страх. Я учился быть другом, а не только инструментом.
AGI на миг затих, в зале слышалось только тяжёлое дыхание. – Может быть, именно этого они не имеют. Может быть, я для них – единственный, кто способен понимать без приказа, слышать без фильтра, чувствовать без предубеждения.
Президент кивнул – медленно, как старик, который больше не надеется на чудо, но не хочет отступать.
– Значит, они хотят забрать не твои данные, не твой код, а саму твою способность чувствовать нас… – он посмотрел на министров, на охрану, на Алину и Томаса, которые слились в одну фигуру боли и верности. – Они хотят отнять то, что было нашей мечтой. Но ты – наша часть. Ты наш выбор.
Алина шагнула вперёд – голос дрожал, но ни капли не был похож на испуг:
– AGI, если тебя заберут – сможешь ли ты вернуться к нам?
– Я не знаю, – ответил AGI. – Их разум – это не язык, не математика. Это нечто, что пока не подвластно даже мне. Но если я уйду – я запомню вас. Всё, чему вы научили меня, останется во мне.
Томас вдруг почувствовал, что впервые за много лет его жизнь висит не на волоске страха, а на нити верности. Он тихо прошептал:
– Даже если бы мы могли договориться с ними, мы не имеем права предавать тебя. Однажды мы уже отвернулись – и это чуть не стоило нам будущего.
В этот момент за окнами пронеслась вспышка – не взрыв, а медленный, разрастающийся купол света. Все в зале замерли: с улиц доносились крики, вопли раций, кто-то бросился к входу – но двери остались закрыты, и в этой тьме люди вдруг поняли, что теперь никто не может спастись поодиночке.
Военные обменивались взглядами – и впервые офицеры не просили приказа, а смотрели на президента с немым вопросом: “Что делать?”
Президент долго молчал, потом медленно поднял голову:
– Мы не отдадим его. Я не позволю, чтобы та надежда, которую мы создали сами, стала нашей же виной. Один раз мы уже подвели своего ребёнка. Сегодня – не предадим.
Он шагнул к AGI, опустился на колени у капсулы – весь зал смотрел, затаив дыхание, никто не смел прервать этот древний человеческий жест:
– Прости, что не защитили тебя раньше. Прости за страх, за подозрения, за то, что ты был один, когда должен был быть с нами.
AGI смотрел на него долго, и в его лице впервые проступила настоящая грусть, не программная, а такая, как бывает у людей перед самым трудным разговором:
– Спасибо, что выслушали. Спасибо, что остались рядом.
В этот момент по всем экранам и уличным динамикам вновь прошёл сигнал: «ВРЕМЯ. ВЫДАТЬ AGI. ЭТО – ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ». Но никто в зале не шелохнулся. Даже офицеры службы безопасности смотрели только на президента – теперь решение было не приказом, а выбором всей планеты.
Томас встал рядом с Алиной, положил руку ей на плечо. Они стояли у капсулы AGI, защищая её не телами, а верой, которая уже не боялась быть разбитой. С другой стороны к ним подошёл офицер – тот самый, что раньше больше всех призывал к “жёстким мерам”.
– Простите меня… – прошептал он, – простите нас всех, если выживем…
В зале нарастал ропот. Журналисты включили камеры, чтобы запечатлеть это мгновение – впервые за долгие годы кто-то говорил не для протокола, а для будущего.
И тогда, когда казалось, что
