выглядеть и что именно будет происходить. «Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьём, ни резня».
В Петербурге в его скромную квартирку часто приходили гости, иногда два-три одновременно, а бывало, что и целые компании. Приглашение к нему и встреча с ним вызывали у молодых людей восторг. «Я не верил своему счастью и чуть с ума не спятил от него». Все приходящие видели его в одном положении – пишущим. Он был сильно близорук, когда читал, держал книгу близко от лица, а когда писал, низко склонялся над бумагой. Спокойно, не выражая неудовольствия, Чернышевский отвлекался от письма и говорил с гостем, но как только тот отходил, тут же снова опускал лицо к бумаге и принимался писать. «Случалось, что по вечерам, хотя и не часто, у него набиралось столько гостей, что под фортепиано составлялись даже и танцы или начиналось пение. Катает, бывало, что есть силы по клавишам какой-либо пианист, кричит певец или молодежь пляшет, топает, шаркает, шумит в зале, а Николай Гаврилович сидит себе в гостиной, будто в какой-нибудь отдалённой и глухой пустыне, и пишет да пишет…»[104].
«С утра до поздней ночи он погружён был в работу. По отзывам ближних, он не знал никаких развлечений: не посещал ни театров, ни концертов, ни клубов, ни даже знакомых. Карт, всеобщей тогда утехи, он не умел держать в руках. Нечего и говорить, что он не только не пил, но и не курил». Не пил никогда в жизни точно, а вот насчёт не курил не знаем: другие источники говорят, что он курил без перерыва, а на каторге у него был табак.
Его работоспособность была феноменальна. В своём маленьком кабинете он диктовал перевод «Истории» Шлоссера помогавшему ему студенту, а пока тот записывал, писал статью для «Современника» или, чтобы не терять времени, читал книгу. Под стать работоспособности была у него память, не ослабевавшая с годами – что он однажды узнавал, то никогда не забывал. «Иногда он шутя цитировал целые страницы из какого-нибудь писателя и притом безразлично: публициста, беллетриста или этнографа. Исторические даты, химические формулы, лингвистические формы – всё это с одинаковым удобством вмещалось в голове Н. Г-ча»[105]. Добавим: он знал английский, немецкий, французский.
Когда он учился в университете, то «лекции… посещал неопустительно, строго соблюдал посты, ходил в церковь, настольную книгою его была Библия»[106]. А иначе и быть не могло у сына саратовского протоиерея. Кстати, и Захар Елисеев, сотрудник «Современника», был сыном священника, окончил семинарию и Духовную академию, и Максим Антонович, критик, которого многие считали продолжателем дела Добролюбова и Чернышевского, был сыном дьяка и тоже окончил семинарию и Духовную академию. Мы только приведём здесь эти факты, а объяснит их пусть кто-то другой. Но очень быстро и очень рано сын священника Чернышевский проверил веру анализом и испытал критикой. Когда его друг вбежал к нему на Пасху со словами: «Христос воскресе!», то с ходу получил в ответ: «Это ещё надо доказать!»
В Чернышевском была прямизна мысли, которая вела его от Бога – к отрицанию Бога как не имеющего точных доказательств существования, от смирения – к осознанию прав человека, от церкви – к социализму, к пониманию себя как свободного человека нового поколения, как «нового человека». Мысль его шла этим путём последовательно и твёрдо, и жизнь свою вслед за своей мыслью он тоже вёл последовательно и твёрдо, не уклоняясь ни на шаг от прочерченной линии.
Он был враг существующего порядка – православия, самодержавия и народности, понимаемой как квасной патриотизм и верноподданническое умиление. Это читалось и вычитывалось из его острых и резких статей в «Современнике». Он был кумир молодых – слава его ширилась. Неблагонадёжность в глазах власти – это был его отличительный знак, полученный задолго до того, как его привезли на гражданскую казнь к чёрному столбу с цепями на помосте на Зимней Конной площади. Это было что-то внутри него, то прямое и умное, то чувство собственной правоты и достоинства, которые никогда его не оставляли – даже в камере Алексеевского равелина, даже на каторге. И это самое они – имя им легион – чувствовали в нём как опасность.
Есть автономные писатели, не зависящие от своего времени, но Чернышевский был не таков – он был внутри времени, связан со временем. Светлая голова, радикал, надежда науки и ходячий лексикон не хотел и не мог замыкать себя в кабинетные занятия и рукописные труды – его принципы вели его к делу, которым было изменение жизни. В Петербургском шахматном клубе он сидел за столиком с расставленными фигурами, но не играл, а беседовал с приходящими к нему людьми. Звук этих полуконспиративных бесед до нас не дошёл, но мы можем предположить, что там было – Фурье и фурьеризм, отмена крепостного права и община, новые люди и новое общество, конституция и революция. Власти закрыли шахматный клуб: «В нём происходили и из него исходили неосновательные суждения»[107]. Ну хорошо хоть шахматы не запретили.
Жизнь бурлила и была полна «неосновательных суждений» – в редакциях журналов, в сходках на квартирах, в студенческих кружках. Жизнь была полна смелых людей, которые заводили в своих имениях и квартирах тайные типографии, ездили в Лондон к Герцену, провозили в Россию неподцензурные издания и готовили себя для большого дела. И в центре всего этого, влиятельный и спокойный, серьёзный и дружелюбный, был Чернышевский. Всем он был виден и известен как голос «Современника», журналист и критик, но за этим его внешним проявлением возвышалось что-то тайное, стократ значительнее. Или только мерещилось?
В кружках и на сходках говорили, что пора создавать «Акулину» – так шутя называли тайное общество. Четверо заговорщиков в разговоре при опущенных шторах создавали его под названием «Земля и воля» – и тут же обменивались рецептом невидимых химических чернил. Для строгого рационалиста Чернышевского после «а» неизбежно следует «б», за мыслью следует действие – и вот уже «Чернышевский был не только причастен к первичным пятёркам, но был инициатором их и членом первой из них».
Близорукий человек в очках, часто смотревший поверх очков, с ласковым и одновременно насмешливыми взглядом, разбил Россию на округа Северный, Приуральский, Московский и Южное Поволжье, а Сибирь не включил в свои планы – туда не дотянуться. Человек слова стал человеком дела: «Органы руководящие: “1) Центральный комитет в Петербурге. С выделением из себя “Совета”. 2) Областной комитет в Петербурге. 3) Областные комитеты в провинциях. Практическая деятельность: 4) Издание прокламаций. 5) Типографии для подземных изданий. 6) Устная пропаганда, особенно в войсках (военные организации). 7) Организация перевозки литературы из-за границы. 8) Организация для помощи ссыльным. 9) Организация для устройства побегов. 10) Организация для собирания средств, чтобы осуществлять намеченные цели. 11) Организация связи с Польшей: а) в Петербурге, где находится отдел Красного польского “Народного Ржонда”; б) в самой Польше; и, наконец, возникшая уже позже 12) Организация отряда надзора за правительством».
«Он отлично понимал силу народной инерции и знал, что победа прогресса придёт не сразу, что будет несколько – и довольно много – волн прилива и отлива. В конечном итоге, несомненно, победит правда и разум, но это будет не скоро, и не одно поколение – этого он не скрывал от нас, молодёжи, – положит свои кости в борьбе за воцарение добра. Но в чём он не сомневался, – это в том, что уныние, овладевшее высшими сферами после крымского разгрома, логически неизбежно приведёт к революции, торжество которой будет непродолжительно и сменится жестокою расправой реакции с передовыми элементами. О себе он знал, что погибнет, но не подозревал, что это случится так скоро. Что больше всего меня в нем дивило – это его вера, даже и мне казавшаяся наивною, в несокрушимую силу правды. Он убеждён был, что всё разумное непобедимо, что прогресс безостановочен и бессмертен. И ещё был у него фетиш – народ. Раз в него попало зерно истины, оно не может не пасть на добрую почву: оно всенепременно взойдёт и принесёт обильные плоды, неизменно полезные»[108].
О том, какие прокламации Чернышевский написал сам, а какие написали другие под его влиянием или без его влияния – об этом до сих пор спорят историки. Прокламации ходили по рукам, их было множество: «От русского центрального революционного комитета», «К образованным классам», «К солдатам», «К народу», «Молодая Россия». «К народу» («Барским крестьянам от их доброжелателей поклон») точно написал Чернышевский, эта прокламация, написанная
