И Красной Розы тоже нет. Она –Никто не знает где – погребена.За слово правды беднякам землиБогатые с земли ее свели{110}.
После убийств Маркузе покинул СДПГ. Как и многие другие немцы, симпатизировавшие в это время левым, он считал, что социал-демократы предали социалистические надежды новой послевоенной Германии, пойдя на сговор с прусской военщиной, позволив ей сохранить свое положение при правительстве Эберта. Таким образом, Веймарская республика родилась из крови замученных ею социалистов.
Тем не менее в Маркузе удивительно то – и этот опыт весьма символичен для всей Франкфуртской школы, – что проигрыш революции заставил его погрузиться в книги, из которых он пытался понять, почему русская революция, столь его заворожившая, не повторилась в Германии. По прошествии лет его спросили, почему он, в отличие от его товарищей-марксистов Дьердя Лукача и Карла Корша, не вступил в Коммунистическую партию. «Я не знаю, – ответил он интервьюеру в 1972 году – К 1919 году, когда из Берлина я отправился во Фрайбург [где должен был учиться у Мартина Хайдеггера, который в будущем поддержит нацистов], жизнь была совершенно аполитичной… Несмотря на все это, я становился все более и более политизирован. Наступление фашизма было очевидно, и это привело меня к усиленному изучению Маркса и Гегеля. Фрейд появился немного позже. Всем этим я занимался для того, чтобы понять, почему, когда все подлинные условия революции были налицо, таковая либо не состоялась, либо потерпела поражение, а силы старого порядка вернулись к власти, и вся эта история началась по новой, но только в еще худшей форме»{111}.
Горький эпилог всех этих эдиповых войн франкфуртцев был опубликован десятилетия спустя. Вопреки всем тем сражениям с отцовским авторитетом, что вели эти люди, им все же пришлось оплакать его кончину, а заодно и разрушение буржуазной семьи нацистами в тоталитарном обществе. В 1941 году, когда господство нацистов над Европой достигло своей наивысшей точки, Хоркхаймер писал из американского изгнания: «Во времена расцвета семьи отец служил для ребенка воплощением общественного авторитета, поэтому взросление неизбежно было конфликтом между ними. Сегодня, однако, ребенок сталкивается с обществом лицом к лицу, и конфликт разрешается, даже не успев возникнуть. Мир столь одержим существующей властью, а также стремлением к ней приспособиться, что юношеский бунт, выступавший раньше против отца, потому что действия последнего противоречили его собственным идеям, не может больше пробиться на поверхность»{112}.
С подобной точки зрения патриархальный отец, некогда бывший слугой протестантской капиталистической этики, гарантировавшим передачу ее ценностей подрастающему поколению, был больше не нужен. Отец и семья были привратниками капиталистической культуры в том же смысле, в каком монастырские переписчики обладали властью потому, что у них была монополия на передачу слова Божьего. Подобно тому как пришествие книгопечатания сделало ненужными переписчиков, возникновение тоталитарного общества сделало избыточными власть отца и институт семьи. Таким образом, у эдиповых конфликтов, полагаемых Фрейдом естественными фактами человеческого общества, обнаружился срок годности. Эрих Фромм подозревал, что они имели свое начало во времени, и вот теперь Хоркхаймер установил их конец. «Со времен Фрейда отношение между отцом и сыном перевернулось, – писал он. – Ребенок, а не отец сталкивается лицом к лицу с реальностью. Трепет, испытываемый мальчиком из гитлерюгенда перед своими родителями, есть не более чем политическое выражение общего состояния дел»{113}.
