встречалась семь лет. Я собиралась солгать своему шефу, но, когда он ответил, та же реплика, которую проговорил до этого Майк, вырвалась у меня наружу одним склеившимся словом: «Мнекажетсяпапуубили». Я попросила шефа никому не рассказывать, а затем положила трубку. Дальше был Мэтт. Когда я дозвонилась по номеру сетевого магазина для художников, где он работал, мне пришлось ждать на линии, и я пережевывала слово «убили», пока чересчур восторженный записанный голос в трубке благодарил меня за звонок. Я представляла себе, как Мэтт облокотился на стойку, окруженный холстами, и убеждает кого-то приобрести для своего полотна профессиональную раму, а его темные волосы собраны в расслабленный хвост. Он одет в черную футболку и рваные джинсы – в униформу художников по всему миру. Когда он, наконец, ответил, его голос напоминал мягкое поглаживание костяшками пальцев по моей щеке. Я завидовала ему. Он сидел там в предвкушении, посреди своего тусклого и обыденного дня.
– Малыш, мне тяжело это говорить, но мне кажется, что моего папу убили.
При этом я прошла в свою комнату.
– Что? Как? В каком смысле?
– Я не знаю. Это мне Майк сказал. Он едет сюда.
Одна часть меня хорошо понимала, что я сейчас в своей комнате, но другая часть меня парила где-то далеко отсюда.
Мэтт немного помолчал, а потом спросил:
– Хочешь, я приеду к тебе?
Это полностью вернуло меня на землю. Спина выпрямилась, голос стал ровным, как лист бумаги.
– Нет, все хорошо – сказала я, хотя очевидно, что это было не так.
Я не могла сформулировать, что мне нужно, ни в тот момент, ни долгое время после этого, но я хотела, чтобы кто-нибудь другой знал, что надо делать, чтобы он начал действовать и проверил, все ли у меня хорошо. Короче, мне нужна была помощь, но я не знала, как о ней попросить. А возможно даже, что я и не хотела о ней просить.
Я то и дело месяцами повторяла эту ложь – «Все хорошо», – годами – «Все хорошо», – но в тот момент – «Все хорошо», – Мэтт наверняка поверил мне, потому что он не приехал ко мне.
Он не приехал ко мне.
Я ждала Майка, стояла, пошатываясь, эфирное время новостей полностью заполняли сообщения о видах облачности и об атмосферном давлении.
Когда начались пятичасовые новости, сюжет о моем отце стал главным. Смазанный снимок его желтого бунгало с высоты: разросшаяся трава, толпа соседей вокруг ленты, ограждавшей место преступления, отряд спецназа, шаривший по его участку, словно стая бесстыжих мух. Все замерло. Я будто плавала в формальдегиде, была экспонатом в виде девушки, который выглядывает из банки, и мир за пределами стекла этой банки был заторможенным и размытым. Когда я вспоминаю тот момент сейчас, то не замечаю, как грудная клетка ходит вверх-вниз при дыхании, вместо этого я замираю в ожидании.
Я нажала кнопку записи на видеомагнитофоне, чтобы у меня осталась кассета, которую я так и не посмотрела, но все еще храню и перевожу с собой всякий раз, как переезжаю в новый дом, и присела на корточки в нескольких дюймах от экрана, как будто если окажусь очень близко, то смогу узнать больше.
Когда я протянула руку, чтобы коснуться изображения его дома – места, в котором я не бывала уже четыре года, – то через самый кончик моего пальца прошел крошечный электрический разряд. Мой телевизор вдруг показался мне до смешного маленьким. Такие большие новости нужно узнавать из большого телевизора, а не из крохотной коробочки, обклеенной блестящими сердечками и звездочками, которую я смотрела с четвертого класса. Не из того телевизора, который купил мне отец.
Ведущие новостей заполняли эфир бесполезной информацией: «Нам стало известно, что мужчина владел домом в этом пригородном районе Южного Джерси и жил там». Я отчаянно ждала, что они назовут его имя. Я хотела, чтобы ведущий посмотрел прямо в камеру, ломая к чертям четвертую стену, и сказал: «Все кончено, Лиза», – чтобы я наконец убедилась в том, что мой отец мертв. Но не менее сильно я хотела, чтобы ведущие не говорили ничего, наша фамилия звучит очень необычно в этих краях, так что все, кто посмотрел телевизор, сразу же поймут, что эта новость связана со мной. Как же обидно. Обида, с которой я не справлялась годами, кипела под моей кожей, каждый сантиметр моего тела был горяч на ощупь.
И, наконец, движение: парадная дверь в его дом зияет, словно беззубый рот. Мужчина с надписью SWAT, нашитой через всю спину, пятится по ступенькам вниз и тащит носилки, с другой стороны их держит женщина. Затем еще раз. И еще. «Есть сведения о трех погибших». Трое каталок было вывезено из дома моего отца, и при виде третьей такой каталки мое чувство парения в воздухе прекратилось. Я тяжело опустилась на колени и издала звук, даже не зная, что способна его издать – резкий нечеловеческий вой. Данте тут же юркнула под диван, как она привыкла делать во время грозового грома. И она была права. В моих выкрученных мышцах начиналась буря: она пробралась по моим ногам, прогрохотала в животе, заполонила легкие, достигла горла, и вот наконец я не могла ей сопротивляться, широко открыла рот и позволила этому ужасающему звуку сотрясти стены.
* * *
Долгое время я думала, что тот вой был реакцией на тему смерти самой по себе, что, даже не получив подтверждения из новостей, я знала внутри себя, что мой отец мертв. Я сказала себе, что это интуиция, так работают семейные узы. Моя кровь чует родную кровь, точно так же близнецы чувствуют боль друг друга, даже находясь в разных уголках страны. Но это все мифы, вера в чудеса, вызванная желанием. Как-то раз Майк сказал мне за завтраком, что у нашего отца небольшой сердечный приступ. «Он умер?» – спросила я. Майк сказал, что нет. «Очень жаль», – ответила я и продолжила уплетать свои хлопья Special K. Это была не вспышка сочувствия на моем эмоциональном радаре и не самый долгожданный момент, но если бы он в тот день умер, то я не уверена, что смогла бы заплакать. Конечно, в конце концов мне пришлось бы переживать потерю, горевать, и невозможно сказать заранее, в чем именно бы это выражалось, но меня тогда не трясло. Мой пульс оставался в норме. Я совершенно точно не рухнула на колени.
А сейчас все было по-другому. Я повела себя по-другому, и чтобы понять, почему, добраться до самой сердцевины
