обязанностями других. Я не жалуюсь. Разве что иногда. Ведь в нежизни он торчит дольше всех, поэтому ему в этом плане не позавидуешь. Зато прическа цела и есть своя жилплощадь.
У нас, мертвых мальчишек, выбора особого нет – уйти за билборд в неизвестность, обратимо сдохнуть или – мое нелюбимое – иссохнуть.
После смерти в нежизни – хочешь не хочешь – почти всегда оживаешь. Раны затягиваются за пару дней, а переломы срастаются за неделю-две, но получать их никто не любит. Это больно.
Совет от меня: тонуть – плохая затея. Неделю выкашливаешь вонючую воду и просыпаешься, глотая ртом воздух. Хуже только лишиться головы. Никто из нас этот аттракцион не пробовал, но Грейнджер, на одной из вылазок в город, со слишком уж большим интересом рассматривал топор в супермаркете. И с того дня, зная его любовь к экспериментам, в строительный отдел мы его одного не пускали.
А безвозвратно отойти на тот свет можно верным способом – дать фантому себя сожрать. К счастью, мне такое видеть не доводилось. И даже рыжему Дрю – моему заклятому врагу – подобной участи не пожелаю.
Если вы еще не поняли – мы тут застряли. Я бы и рад убраться подальше, да только не могу. Кладбище держит всех, включая меня, словно на привязи. Изредка бросает кость в виде вылазок или подростков, решивших с какого-то перепуга, что земля с мертвецами – лучшее место для тусовки. Да и толку? Нам даже заговорить с ними не разрешается.
Ой, чего я нагнетаю!
Есть у нас способ отсюда вырваться – билборд в розовой роще. Рекламный постер, наклеенный на нем, давно выцвел от палящего солнца, а на ветру билборд поскрипывает так же жутко, как калитка в доме с привидениями. Если б не небо – до чего красивое! – над ним, я бы точно помер от сердечного приступа, оказавшись рядом с этой ржавой рухлядью. Тошно смотреть.
Раньше наш город жил. Мимо него проходила крупная дорога, и вдоль нее, подобно цветам, прорастали магазинчики, фермы и кафе. А сам Гровроуз становился все больше и громче – значимее. Родители рассказывали о временах, когда на том древнем билборде постоянно сменялись зазывающие слоганы, сверкали огни и даже птицы облетали его стороной. А потом… как это обычно бывает, все изменилось.
Один залетный предприниматель купил недалеко от города участок под казино и решил, что будущим посетителям негоже делать крюк через наше захолустье. Продавил, где надо. Отвалил денег нужным людям – и вуаля! – шоссе к его королевству проложено!
Капитализм победил.
С постройкой новой магистрали Гровроуз от большого мира будто ножницами отрезало. Проезжать через нас стало попросту тратой бензина, поэтому поток пошел напрямую к казино, а оттуда – к ближайшему мегаполису. И все, казалось бы, в плюсе.
Кроме нас.
Стремительно магазины, рестораны и прочий малый бизнес начали терпеть убытки. Стояли полупустые, объявив о банкротстве. Молодежь уезжала поближе к строящемуся королевству. И я ее понимаю. Правда. Только принять не могу то, как одному человеку и нескольким милям бетона хватило пары десятков лет, чтобы ввести в состояние анабиоза целый город, который держался – на минуточку! – больше века.
Сейчас одинокий билборд – единственное яркое напоминание о прошлом. Символ мертвой надежды. Доказательство того, что стремление – обманчивое движение, всегда ведущее к разочарованию. А разочарование – константа, число «пи». То есть полный пи… Ну, вы поняли. Не жизнь, а болото. Поэтому даже мои родители однажды выбрали этим миром не очаровываться. Уж не знаю, как у таких, как они, родился такой, как я.
Мечтатель.
Для нас же, мальчишек, билборд – дверь с табличкой «Выход». Роща из роз, окружающая его со всех сторон, выбрала ему совсем иную роль, нежели реальность. Роль надежды. Есть в этом некая ирония, не находите? Будто я очнулся вверх тормашками или попал в Зазеркалье.
Когда мальчишка готов, он уходит за линию и растворяется за горизонтом. И это зрелище – невероятное и жуткое одновременно. Но важно не только отпустить самому: отпустить должны и тебя. Если мир живых крепко держит, то застрять можно надолго. Как Уиджи, но хватит с него минуты славы. Это ведь мое вступительное слово.
Я перемахиваю через парные могилы супругов Белл, чтобы обойти огромную лужу на узкой тропе, и бросаю им извинения. Вряд ли они слышат, но всяко лучше подстраховаться. В траве рассыпался порванный браслет из разноцветных бусин. Наверное, это их дочь приходила высаживать цветы, а он лопнул – и шарики, точно конфеты, раскатились в разные стороны.
В голове роятся мысли. Думаю и гадаю, как бы поэффектнее начать свою книгу. Душераздирающий монолог? Погоня? Или…
«Стояла глубокая ночь. Луна нависала над затухающими вдали огнями Гровроуза. Редкие фонари слабо освещали каменные надгробия кладбища, создавая целые острова из ореолов тьмы…»
Так ведь начинаются самые скучные истории, верно?
А давайте-ка я расскажу, как все устроено на самом деле…
Мне страшно хочется крови. Желудок скручивает тугим узлом, и во рту скапливается слюна. За последнюю пачку хлопьев мы едва не подрались утром, но, если тело требует иного, еда становится суррогатом – перекусом до сытного ужина. А следующая вылазка за припасами и кровью лишь через пару дней. И этот зудящий голод куда хлеще, чем то чувство, когда сидишь в кабинете директора и знаешь заранее, что именно тебе скажут:
– Мне очень жаль, Кензи. Твой папа сегодня скончался.
А ты смотришь через толстенную оправу в маленькие глазки, которые вот-вот разродятся за тебя слезами, и ничего не чувствуешь.
Совсем.
«Тук-тук, тук-тук», – cтучат за твоей спиной стрелки часов на стене.
«Тук-тук, тук-тук», – слышу я все ближе и ближе глухие удары о дерево.
Это мальчишки откапывают новенького, и он в панике бьет кулаками в крышку своего гроба. Помню этот животный ужас. Открываешь глаза, а вокруг – темнота, запах сырой земли и плесени. Пытаешься пошевелиться и не можешь. Жуть.
Но бояться незачем. Знаю, мне легко говорить. Ведь я тут, а бедолага – там. А большинству и вовсе можно расслабиться, потому что вряд ли их ждет та же участь. Кладбище наше избирательно: подростки от шестнадцати до восемнадцати.
Никаких детей.
Никаких взрослых.
И никаких девчонок.
И вот за последних особенно обидно.
Не хочется драматизировать. Все мы однажды будем на кладбище. Ирония в том, что даже здесь человек вынужден быть один – одиноко лежать под землей и безвкусным серым камнем. В холодном гробу с дурацкой обивкой. Возможно, даже с розовой.
Лучше бы меня развеяли. Быть может, я бы вызывал приступ астмы у рыжего Дрю, который издевался надо мной в школе. Как бы я изводил его, летая в воздухе! Как бы изводил…
Слышу пиликанье Nintendo, а затем из-за надгробий выглядывает горшок из каштановых волос. Грейнджер оборачивается и радостно машет мне:
– Я прошел уровень!
Вот же зараза.
Знал же, спорить с этим задротом – пропащее дело. Придется две недели мыть за всеми посуду вне очереди. Ненавижу это! И почему мы не восстали из мертвых там, куда пришла цивилизация с посудомойкой? Где-нибудь на Грин-Вуд[3] в Бруклине.
– Нечестно! – кричу ему я, перебираясь через надгробие мистера Уилса, поросшее мхом. Так бывает, когда дети получают немалое наследство и их больше не заботит мертвый дед.
Я скольжу по мшистой траве, точно по льду, и врезаюсь в ствол дуба, который мы ласково зовем Генри. В его коре – поговаривают мальчишки – застряла пуля, и кто ее отыщет – надолго тут не задержится. Глупости, да и только.
Генри – особенное дерево. Не счесть, сколько ночей мы провели у его подножия с гитарой. Только в этот сезон осадков выпало до того много, что боюсь, как бы не сгнили корни.
– Это почему «нечестно»? – Грейнджер болтает ногами в потертых джинсах, глядя на меня сверху вниз с крыши склепа, и я уверен: смотрит он куда угодно, только не в глаза. Мы привыкли.
Недавно он вычитал: для установления лучшего эмоционального контакта нужно выбирать левый глаз. Это связано то ли с миндалем в мозгу, то ли с каким-то дальновидным телом. В общем, Ромео вдохновился и неделю тренировался на нас, приговаривая, что будет так цеплять девчонок на том свете. Только походило это на нервный тик, поэтому эксперимент быстро сошел на нет.
– Да ты с приставкой не расстаешься, – подтягиваюсь я к Грейнджеру, цепляясь носками кед за каменную стену. – Прям мегабосс, которого не победить.
– А чего спорил тогда?
Мне и ответить нечего. От скуки? У нас тут развлечений немного. Вот и спорим иногда на всякую ерунду. Да и время на кладбище течет странно и непонятно. У нас проходит месяц, а там, в Гровроузе, неделя
