мама. – Что будет дальше?»
«А я скажу тебе, что будет дальше! – вмешалась я. – Она снимет меня во время занятий сексом, вот что будет дальше! Намеренно, сучка такая, спрячется в шкафу и снимет!»
И знаете, что ответила сестренка? Держите:
«Обязательно. Я даже название придумала: “о способе, коим ведьмы лишают мужчин полового члена”[1]. Будет хитом в «порнхабе» или в «онлике», гарант!»
И откуда такая ненависть, скажите? Она-то серая мышь, в очках, книжки читает. Вся в бабку, негодница. В общем, мелодрама завершилась на том, что я свалила из отчего дома в универскую общагу, где и пребываю поныне. И, похоже, буду пребывать и далее – перспективка перебраться в хату к Антохе накрылась медным тазом.
Но тут мои горестные размышления прерывают.
– Простите, мадемуазель, не позволите присоединиться к вам?
Поднимаю глаза. Статный мужчина лет сорока пяти, ухоженная бородка, красиво тронутая сединой, отутюженный черный пиджак с белоснежным паше в нагрудном кармане, черный галстук-бабочка и трость с набалдашником в виде оскаленной головы пса. Ни дать ни взять, красавец-мужчина ну в самом расцвете сил. Импозантный, с налетом мистицизма. Породистый, как сказала бы бабка. Прямиком из кино. Действительно, мужик выглядит как актер, играющий дворянина в театральной постановке по Чехову, например.
– Да пожалуйста, – отвечаю.
Незнакомец садится и щелкает пальцем. Эдакий элегантный жест.
– Прошу вас, милейший, – говорит он бархатным баритоном официанту, – кофий, пожалуйста, самый терпкий, который есть у вас, без сахара и максимально горячий. Желательно, сваренный в турке – никаких кофемашин. Будьте добры.
Официант кивает и исчезает. Незнакомец поворачивается ко мне. Взгляд его черных глаз так пронзителен, что я буквально ощущаю себя голой. Поплотней запахиваю косуху и спрашиваю, недовольно поглядывая на улицу:
– Я не расслышала ваше имя.
– О простите великодушно! – спохватывается он. – Горацио.
– Горацио? Иностранец?
– Можно и так сказать.
– Понятно. И чего тебе надо, Горацио?
– А вы разве не откроете мне свое имя?
– Нет.
– Нет? Почему?
Но прежде чем я успеваю раскрыть рот, он мягко кладет палец на мои губы и говорит:
– Позвольте, я угадаю? Анастасия, верно? Анастасия Романовна.
И почему мне кажется, что меня только что поцеловали? Прикосновение было настолько чувственным, что я, верно, становлюсь пунцовая, словно девица на выданье. Но меня так просто не возьмешь и я тут же огрызаюсь:
– Если это такой съём, то не пошел бы ты, друг Горацио, куда подальше!
– Вы меня обижаете, Анастасия Романовна. Разве я похож на…
– Извращенца? – запальчиво перебиваю я. – Еще как похож!
– Ох и несносная вы барышня, Анастасия Романовна. Экая грубость!
– Грубость? А куда ты пялишься, скажи на милость? Я же вижу, не слепая.
Горацио и правда не сводит с меня глаз. С моих округлостей в том числе.
– Когда я вижу красоту – я смотрю, – начинает он. – Ибо далеко не каждый день позволительно узреть столь чудный образ, Анастасия! Ваши роскошные кудри цвета вечернего солнца в лесистой долине, не тронутой цивилизацией; ваш до умопомрачения притягательный лик, с коего еще не сошла спелость юности; и тонкий стан, и горделивая осанка, взгляд, полный достоинства, упругие…
– Может, заткнешься? Люди уже смотрят. Пей вон свой кофий и проваливай. Или уйду я.
Но не тут-то было. Горацио, похоже, завелся.
– …прелестна, – декламирует он, – в свет облечена
Своей красы. Глубокие глаза –
Как в бездну темной ночи два окна,
Когда свод неба раздробит гроза;
Туманит ум – так дивно сложена,
Светлы улыбки, пылают жаром локоны ее;
И громкий голос, как любовь, звучал
И к чуду новому всех призывал[2]
Я не выдерживаю и смеюсь.
– Да, так меня еще не клеили. Но тебе ничего не светит, папаша. Слишком ты стар. Хотя…
Я прищуриваюсь, оценивая его. А неплохо сложен – это заметно даже через пиджак. Приходит шальная мысль: может, отомстить Антохе? Но Горацио резко обрубает концы.
– О нет, чаровница, – говорит он, неожиданно посерьезнев. – Я здесь не за этим.
– Зачем же еще?
– Позвольте, Анастасия Романовна, представить род моих занятий – я волшебник. Демиург, если быть точнее.
Что-то новенькое.
– Но что же вы молчите, Анастасия? Скажите же что-нибудь!
– А что сказать? – пожимаю плечами.
– Полагаете меня сумасшедшим?
– В точку.
– Полагаете, что если сумасшедший не хочет переспать с объектом вожделения, – задумчиво продолжает он, – то, может, он какой-нибудь псих, возбуждающийся от смеха девиц, коим читает стихи, верно?
– Прямо мысли мои читаешь. Иди уже отсюда, Горацио.
– Э нет, Анастасия, я не зря вам прочел стишок…
– Шелли, – перебиваю я. – Я вовсе не такая дура, как ты думаешь. Это поэма Шелли о ведьме из Атласа.
«Странное совпадение! – мелькает мысль. – Опять ведьма. Намек? И чего все ополчились – ведьма, ведьма?»
– Что вы, что вы! – взмахивает он руками. – И в мыслях не было обидеть вас. Я знаю, что вы, Анастасия, весьма образованная девушка, знакомая и с Шелли в том числе. Скажу по-секрету, он, кстати, был тем еще бабником. Говорил я ему, да и Эдварду тоже – не плывите вы в этот чертов Ливорно, ни к чему хорошему затея не приведет, и вот видите – как в воду глядел[3]. Простите за каламбур. Как в воду глядел… хе-хе…
Настораживаюсь.
– Кто именно был бабником?
– Перси, конечно же, я о нем.
«Точно сумасшедший».
– Зря вы так думаете.
– Как «так»?
Горацио вздыхает, отпивает кофе, аккуратно ставит на стол и говорит:
– Я знаю кто вы, Анастасия. Знаю о вас всё. Абсолютно всё. Слышу ваши мысли. Знаю, чем вы занимались вчера вечером. Сказать? Вы посещали бабулю. Премилая старушка, кстати! И читали ей книгу, очень интересную книгу в каком-то роде. «Finnegans Wake» Джеймса нашего Джойса. В недавно вышедшем переводе[4]. Ваша бабуля уже плоха, не так ли? В последнее время прикована к постели, но язык ее так же остёр, как и прежде, и переводчику досталось! «Ох, Сережа, Сережа[5]! – всё вздыхала она. – Почему же ты так и не взялся за последний шедевр Джойса? Почему отдал на поругание каким-то словоблудам?»
У меня отвисает челюсть.
– Вообще-то, – продолжает Горацио, будто и не замечая моего изумления, – последний, в кавычках, «шедевр» Джеймса – это результат, скажем так, некими злоупотреблениями.
